Лев Квитко - Лям и Петрик

Работа спорилась. Даже такая тяжелая, как забрасывание невода, Петрику нравилась своим чинным порядком. А вдесятеро более тяжелая работа — вытаскивание невода, выматывающая последние силы, — ему тоже была по душе. Он даже не замечал, как вены у него в это время набухают, становятся красновато-синими.

Среди рыбаков он был самым словоохотливым, и им было с Петриком весело. Лодки долго кружились, выбирая место для забрасывания сети; весла торчали, как крылья. В тишине каждый делал свое дело. Пока вытянешь невод, пока доберешься до рыбачьего стана, где на кольях сушатся сети, незаметно пройдет день.

Мрачный Василь часто вполголоса обращался к рабочим, которые сортировали улов:

— Червяк нынче опять был здесь.

Занятый работой, Петрик краем уха ловил это. Кто-то снова помянул червяка. Не сразу догадался Петрик, что «червяк» — это Йося Либерс.

Перед сном, когда уже все устроились на соломе, мрачный Василь стал рассказывать. Когда-то его сослали далеко-далеко. За что — он не сказал. Он был еще тогда мальчишкой. Из дальних холодных краев он вывез много печальных историй. Он промышлял тюленей в Северном океане и работал там на салотопном заводе, который стоял на сваях, прижавшись к огромной скале. Оттуда видны были только сопки да вода. Василь рассказывал о Севере с каким-то мрачным унынием, и от его рассказов где-то в глубине оседала горечь.

В последнее время он перестал об этом вспоминать. Теперь толкуют совсем о другом — о тяжкой доле рыбаков, работающих на Гайзоктера.

Теперь старый Василь обиняками с опаской выпытывал у Петрика: правда ли, что народу будут землю давать, что будут бить помещиков? Петрик прерывал песенку, которую напевал себе под нос, переставал сортировать рыбу в корзинах и отвечал старику по всем пунктам.

За Петриком пришел из конторы человек, чтобы он вез Йотеля в город. Петрик притаился, сунул голову в корзину и продолжал делать свое дело. Он дал себе слово не уезжать отсюда. Тут вот-вот заварится такая каша! Уже все подготовлено. Пускай его режут на куски, а он останется возле Кета.

Петрик встретился взглядом с Василем, тот понял его без слов и тотчас заявил посланному из конторы:

— Ступай, ступай! Он скоро кончит и придет.

Когда посланный скрылся за бугром, Петрик сказал:

— Дедусь Василь, пойду к Явдохе. — И окольной тропкой побежал в деревню. У Явдохина двора он стал прихрамывать.

— Что случилось? — оторвала Явдоха свое красное лицо от лохани с месивом, которое она готовила для свиней.

Он показал ей на ногу: ушибся, мол, отпустили на день, вот он и зашел проведать, может, надо чем-нибудь помочь.

Явдоха смерила его недружелюбным взглядом и снова принялась размешивать пойло. Петрик охотней завернул бы на соседний двор, за плетень, к Аксютке.

У Явдохи все стены украшены божественными картинками и священными реликвиями. Эти святости издают резкие, удушающие запахи, от которых першит в горле. Явдоха притворяется, будто держит у себя старого Василя из благочестия, на самом-то деле он отдает ей весь свой заработок да еще помогает по хозяйству. А хозяйство у нее немалое, Явдоха в него вкладывает всю свою базарную выручку.

Явдоха велела Петрику вычистить хлев, а потом придумала ему еще уйму всяческих дел. Хлев стоял у самого плетня. Петрик стал выгребать из него навоз и как бы невзначай заглянул через плетень в Аксюткин двор. На кольях, где обычно торчат горшки, висели солдатские портки с заплатками разных цветов. Аксюткин отец вернулся с японской войны без ноги. Земли у него не было, пришлось пойти батраком к Явдохе — ей одной с шестью десятинами не управиться. Сараюшка у него на дворе была недостроена, а за время солдатчины и вовсе развалилась; все хозяйство пришло в упадок, да так и осталось разоренное.

Посреди двора в луже барахталась утка. А вон и сам хозяин в стеганке, из которой клочьями торчит вата. Он секачом отдирает щепу от столбика у сарая, чтобы поддержать огонь под чугунком. Секач зацепился за гвоздь, и щепа не колется. Аксюткин отец стал гвоздь выдирать, но деревянная нога мешала ему. Он поплевал на ладони и снова взялся за гвоздь. Раз — и выдернул, оглядел гвоздь, затем отбросил его в сторону вместе с секачом и принялся срывать с крыши и кидать в огонь сухой камыш.

Петрик услышал чьи-то шаги и юркнул в хлев. Это Явдоха пришла проведать, работает ли он. Она встала перед ним, подперев руки в бока: «Скоро ночь, а ты все балуешься!» Он глянул на нее и удивился. На ней действительно не было ни единой пуговки, с ног до головы сплошной кусок материи. Не зря, значит, болтал один рыбак под дружный хохот слушателей: «К концу лета Явдоха зашивает себя наглухо в платье на всю зиму. Она зазывает к себе Аксютку, и та зашивает ее всю сверху донизу. „Так оно верней, — говорит Явдоха Аксютке. — От греха подальше. Когда вернутся теплые деньки, я все распорю, сниму, постираю, а к осени ты меня снова зашьешь. А ты, Аксютка, совсем распутная: нагнешься — груди вывалятся, всю наскрозь видать“».

Явдоха припасла пропасть творогу для продажи и велела Петрику отнести его на станцию. Она шла впереди, а Петрик — чуть поодаль, сзади.

На станции она стала заигрывать с проводником:

— Дяденька, прокати без билета.

Тот оглядел ее сверху донизу.

— Подвези, дяденька, бедную женщину.

Проводник опасливо огляделся и вполголоса сказал:

— Ладно, только у меня одна полка. Чуешь?

Скромница Явдоха притворилась, будто не «чует», и полезла в вагон. Там она разложила свои узелки и затем стала проверять свой шов — крепок ли.

Петрик проводил Явдоху и направился к рыбакам: уже темно, из конторы его не увидят. Он забрался на чердак и в ворохе соломы примостился подле рыбаков.

Его пробудил холод. Холодом тянуло даже с той стороны, где поднималось солнце. Частица тепла, которая накопилась в соломе под Петриком, быстро улетучилась. Рыбаки сегодня что-то больно рано поднялись.

Когда лежишь на чердаке, в соломе, бок о бок с рыбаками, не так чувствуешь холод, который теперь, на исходе лета, дает себя знать по ночам. Вода в реке перестала убывать, и пароходы снова совершают регулярные рейсы; они уже не страдают от былых распрей между водой и сушей, которые в знойные дни мешали им ходить. В самый разгар лета суша ожесточенно боролась с водой, отвоевывала у нее кусок за куском берега, взметала новые перекаты на стремнине, а вода понемногу уступала. Теперь все притихло. Вода копит силы, холодно хлещет о берег свинцовой волной. Однако не сейчас, так чуть попозже, она начнет стегать притихшую сушу, отгрызать куски высокого берега, а там, весной, в половодье, станет заглатывать землю вместе с деревьями, с домами на версты вокруг, неудержимо круша все на своем пути.