Анри Барбюс - Ад

«Видишь ли, мой дорогой, когда думаешь об этом, извиняешься, улыбаешься, больше не сердишься ни на кого, вот это разновидность побеждённой доброты тяжелее всего прочего.»

*

Он целовал её ладони, нагнувшись к ней. Он её окутывал безразличной и благоговейной тишиной; но, как всегда, я чувствовал, что он был её хозяином…

Она говорила мелодичным и изменённым голосом:

«Я всегда думала о смерти. Однажды я призналась моему мужу в этой навязчивой идее. Он вскипел от ярости. Он сказал мне, что я неврастеничка и что нужно меня лечить. Он обязал меня быть такой, как он сам, который никогда не думал об этих вещах, поскольку был умственно здоровым и уравновешенным.

«Это неправда. Он как раз был болен спокойствием и безразличием: паралич, пьянство и его ослепление были недугом, и его мир был миром собаки, которая живёт, чтобы жить, животного с человеческим лицом.

«Что делать? Молиться? Нет; вечный диалог, всегда в одиночестве, является изнуряющим. Погрузиться в какое-нибудь занятие, работать? Это бесполезно: разве работа не является тем, что нужно всегда делать заново? Иметь и воспитывать детей? Это одновременно создаёт впечатление завершения и бесполезного самовозобновления. Однако, кто знает!»

Это был первый раз, когда она уступала.

«Усердие, покорность, смирение, свойственные матеря, у меня отсутствовали. Возможно, именно это и направляло меня в жизни? Я сирота из-за отсутствия малого ребёнка.»

Опустив глаза, высвободив свои ладони, позволив господствовать материнским чувствам своего сердца, она в течение минуты думала лишь о любви к отсутствующему ребёнку и сожалела о его отсутствии — и не догадывалась о том, что если она и считала его единственным возможным спасением, то лишь потому, что она его не имела…

«Благотворительность? Говорят, что она заставляет забыть всё.»

Она прошептала это, в то время как мы ощущали озноб от дождливого холода вечера и от всех зим, которые были и которые будут!

«О! да, быть доброй! Отправиться с тобой подавать милостыню на снежных дорогах, в большой меховой шубе.»

Она сделала усталый жест.

«Я не знаю.

«Мне кажется, что это неправильно. Всё это безрассудно; это ничего не меняет на самом деле, потому что это неправда… Кто же нас спасёт? Впрочем, мы всё же будем спасены! Мы умрём, мы скоро умрём!»

Она громко добавила:

«Ты прекрасно знаешь, что земля ждёт наших гробов и что она их получит. И до этого не так уж далеко.»

Она остановила свои слёзы, вытерла глаза, стала говорить утвердительным тоном, таким спокойным, что он создавал впечатление заблуждения:

«Я хотела бы задать тебе один вопрос. Ответь мне искренне. Осмеливался ли ты, мой дорогой, даже в скрытой глубине твоей души, сформулировать для себя дату, относительно отдалённую, но точную, абсолютную дату, с четырьмя цифрами, и сказать себе:

«— Каким бы старым я ни дожил до этой даты, я умру — в то время как всё будет продолжаться, и постепенно будут ли пустеющие после меня места уничтожены или заполнены?»

Его взволновала ясность этого вопроса. Но мне казалось, что он главным образом старался избежать такого ответа ей, который бы усугубил её одержимость. Очевидно, что он понимал все эти вещи (среди которых иногда получало отклик, как она сказала, эхо его слов), но он, как казалось, понимал это теоретически, в свете великих идей и философского или художественного пристрастия, отличного от его чувствительности; тогда как она была потрясена и подавлена собственным переживанием, и её рассудок кровоточил.

*

Она осталась внимательной, неподвижной; затем она продолжила, после колебания, тихим голосом, быстрее, с более безнадёжным беспокойством в этом значительном увлечении своей скорбью:

«Знаешь ли ты, что я сделала вчера? Не ругай меня. Я была на кладбище Пер-Лашез. Я пошла по аллеям, затем между могилами, до склепа моей семьи, того, где, отодвинув камень, спустят мой гроб на верёвках. Я сказала себе: именно сюда однажды прибудет моя похоронная процессия, однажды вскоре или нескоро, но однажды несомненно — к одиннадцати часам утра. Я устала, а была вынуждена прислониться к могиле; и вследствие своего рода заразительности тишины, мрамора и земли, у меня было видение моего погребения. Подъём по дороге шёл с трудом. Нужно было тянуть лошадей катафалка за поводья (я это видела несколько раз в том месте). Жаль, что по этой дороге нужно было так взбираться в подобных обстоятельствах. Все те, кто меня знал, кто меня любил, были там, в трауре; и присутствующие, разрозненно толпившиеся между плитами (это глупо, такие тяжёлые камни на мёртвых!), и памятники, которые закрыты как дома в тени этой могилы, имеющей форму часовни, слегка касающейся другой могилы, покрытой квадратом нового мрамора — он будет ещё достаточно новым, чтобы представлять такое же светлое пятно.

Я была там… в катафалке — или, скорее, это была не я. Она была там… И все, в этот момент, любили меня с ужасом; и все думали обо мне, думали о моём теле; смерть женщины имеет нечто бесстыдное, так как речь идёт о ней всей.

«И ты, ты тоже был там, твоя бедная небольшая съёжившаяся от горя и немой силы фигура — и наша огромная любовь была лишь тобой и моим образом, и ты совсем не имел права говорить обо мне… В конце ты ушёл, как если бы ты меня никогда не любил.

«И, возвращаясь, замёрзшая, я сказала себе, что этот кошмар был самый реальный из реальностей, что это была простая вещь, в высшей степени истинная, и что все деяния, происходившие, когда я жила полной жизнью, были побочным миражом.»

Она приглушённо вскрикнула, что заставило её всю долго содрогаться.

«В каком отчаянии я добрела до дома! Снаружи моя печаль всё омрачила, хотя солнце сняло. Опустошение всей природы, производимое вокруг себя, мир скорби, привносимый в этот мир! Нет продолжительной хорошей погоды, когда начинается наша грусть.

«Мне кажется, что злой гений истины, которую никогда не видят, всё сделал удручённым, обречённым.

«Дом представился мне таким, каким он есть на самом деле, по сути: пустынный, сквозящий, белеющий…»

*

И вдруг она вспоминает одну вещь, которую он ей сказал; она вспоминает её со своего рода невероятной находчивостью, с восхитительной ловкостью, чтобы заранее заставить его замолчать и мучить себя ещё больше.

«Ах! кстати, послушай… Ты помнишь… Однажды вечером, при свете лампы. Я листала книгу; ты смотрел на меня. Ты подошёл ко мне, опустился на колени. Ты обнял меня за талию, положил голову мне на колени, и заплакал. Я ещё слышу твой голос: «Я думаю, — говорил ты — что этого момента больше не будет. Я думаю, что ты скоро изменишься, умрёшь, что ты уйдёшь, — и что однако теперь ты здесь!.. Я думаю, с огромной убеждённостью в истине, насколько ценны эти моменты, насколько ценна ты, которой таковой, как ты есть, никогда больше не будет, и я умоляю о невыразимо обожаемом мною твоём присутствии с этого самого момента.» Ты посмотрел на мою ладонь, ты нашёл её маленькой и белой, и сказал, что это было необыкновенное сокровище, которое исчезало. Затем ты повторил: «Я тебя обожаю» таким трепещущим голосом, истиннее и прекраснее которого я никогда ничего не слышала, ибо ты был прав, подобно какому-то божеству.