Анри Барбюс - Ад

Любимая не смогла удержаться от жеста; мне показалось, что она собиралась сказать ему, что он был жесток…

«Они растут, и потом… Он говорит, с пылающим взором: «Каин!»; она продолжает рыдающим голосом: «Авель!». Она страдает при воспоминании о двух детях, которые ненавидели друг друга и были взаимно поражены злом. Они поразили злом и её, потому что они были в её сердце; это было так, будто они были в её плоти. Потом другое воспоминание совсем тихо её зовёт; она думает о своём малыше, который мёртв: « Малыш, самый лучший…Его больше нет, а я, я непрерывно на него смотрю! » [8] «Le petit, le meilleur… Il n’est plus et moi, moi qui sans cesse le regarde!» Она протягивает свои руки в невозможное, она стонет, терзаемая пустым объятием: « Его больше нет, а я всё его ласкаю! » [9] «Il n’est plus, et moi qui le caresse!» А мужчина бранится: « Смерть, злая выходка обожаемых, зловещая любезность, которая нас избавляет » [10] «La mort, méchanceté des adorés, bonté sinistre qui nous quitte.» , и она издаёт этот превосходящий всё вопль: « О! сколь бесплодно быть матерью! » [11] «Oh! La stérilité d’être mère!»

Я был увлечён голосом поэта, который рассказывал, слегка поводя плечами, захваченный благозвучием. Я был увлечён до степени реализованной мечты…

«Потом они снова видятся, покинутые своими детьми, как только те выросли и полюбили. « Живой или мёртвый, ребёнок нас покидает, из-за того, что принято ненавидеть старость, когда сам ты молодой, и ты сильный, и ты понятный; что бурная весна хоронит зиму, что поцелуй бывает глубоким лишь на новых губах. Ты покинешь своего отца и свою мать и уклонишься от бесполезного и тяжкого объятия их рук… » [12] «Vivant ou mort, l’enfant nous laisse, à cause qu’il est doux de haïr la vieillesse quand on est jeune et qu’on est fort et qu’on est clair; que le printemps terrible ensevelit l’hiver, qu’un baiser n’est profond que sur des lèvres neuves. Tu quitteras ton père et ta mère et fuiras l’embrassement stérile et pesant de leur bras…»

Я подумал о сцене, которую я сам видел однажды вечером, такой же сцене, о которой говорил этот мужчина, об этой драме моей жизни. Да, это было именно так. Старая женщина окружила молодую пару, негласно освобождённую, бесполезным объятием, напрасным объятием. Он был прав, этот пространный рассказчик, этот пространный певец, этот мыслитель.

«Никакого средства против неустанного несчастья в жизни; даже в виде сна: « Спать… Ночью забывали… Нет, мечтали; отдых вспоминается, заполняется настоящими призраками; наш сон никогда не спит: он агонизирует… — Иногда он нас ласкает своими серыми формами, мечта, которую видят во сне. — Он всегда нам причиняет боль: грустный, он ранит наши ночи; сладкий, он ранит наши дни… » [13] «Dormir… La nuit, on oubliait… — Non, on rêvait; le repos se souvient, s’emplit de spectres vrais; notre sommeil ne dort jamais: il agonise… — Parfois, il nous caresse avec ses formes grises, le rêve que l’on rêve. — Il nous fait mal toujours: triste, il blesse nos nuits; doux, il blesse nos jours…» «Однако мы бывали вдвоём», — шепчет супруга… И они рассуждают о любви. После тяжёлого труда они отправлялись вместе соединять на протяжении ночи отдых и нежность… « Но ночью мы принадлежали какое-то мгновение друг другу… Когда мы искали, среди всех дорог, нашу, и мы торопились, мрачные, к плохо закрытому жилищу, как к обломку судна после кораблекрушения среди всех волн, когда тень в глубине долины смешивалась с поношенным скромным платьем, будто подвергнутым бичеванию, мои глаза, под хором гаснущими лучами, видели почти открытое биение твоего сердца. Совсем одни, что мы говорили?… — Мы говорили друг другу: я тебя люблю… » [14] «Mais la nuit nous étions un instant l’un à l’autre… Quand nous cherchions, parmi tous les chemins, le nôtre, et nous hâtions, obscurs, vers le logis mal clos, comme vers une épave au sein de tous les flots, quand l’ombre se mêlait, au fond de la vallée, à la robe usée, humble et comme flagellée, mes yeux sous les rayons qui s’éteignaient en choeur, voyaient le battement presque nu de ton coeur. Tous seuls, que disions-nous?… — Nous nous disions: je t’aime…»

«Но эти слова, увы! не имеют смысла, потому что каждый находится в одиночестве, и потому что два голоса, какие бы они ни были, шепчут друг другу непонятные секреты. И это предание анафеме одиночества, к которому они приговорены: « О, разделение сердец, земля, нагромождённая на каждого из них, ужасное молчание мысли! Любовники, любовники, мы старались встречаться до бесконечности; мы были там, мы не имели ничего, что нас объединяло, и, будучи близкими и трепещущими под властвующими светилами, с соединёнными перстами, мы были не чем иным, как двумя милостынями ». [15] «O séparation des coeurs, terre entassée sur chacun d’eux, silence affreux de la pensée! Amants, amants, nous nous cherchions à l’infini; nous étions là, nous n’avions rien qui nous un it, et proches et tremblant sous les astres qui trônent, les doigts mêlés, nous n’étions rien que deux aumônes.»

— Ах! — сказала Любимая, — ты признаёшь это в твоей поэме! Ты не должен был… Это слишком искренне.

— …Потом приходил момент поцелуев и объятий. Но тела не проникают друг в друга больше, чем руки, несмотря на вольности мысли, и это было не соединение, а два исступления друг на друге.

— Я знаю, — сказала Любимая, всем своим существом содрогаясь от двойного стыда.

— И в часы безнадёжности нежность лишь увеличивала их два одиночества: « Погружённые в наши тела как в наши покровы, наши глаза соединяли свои плачи, наши сердца плакали в полном одиночестве; я это видела, хрупкая, бесконечная и трудно постижимая; ты плакал… Я почувствовала, что каждый представляет собой особый мир. » [16] «Enfouis dans nos corps comme dans nos linceuls, nos yeux mêlaient leurs pleurs, nos coeurs pleuraient tout seuls; je le voyais, fragile, infinie et profonde; tu pleurais… j’ai senti que chacun est un monde.»

*

«Итак, нужда и зло появляются целиком при полном осознании, ничего не извиняющем. Проклятие окончено. К тому же, жизнь окончена. Они в последний раз возвращаются к этим вещам.

«Женщина смотрит вперёд, с любопытством, которое она имела, входя в жизнь. Ева кончает так же, как она начала. Вся её тонкая и пылкая женская душа возносится к секрету её жизни наподобие поцелуя, возносящегося к губам. Она хотела бы быть счастливой, уже…»

Любимая опять вмешивается в слова своего друга. Проклятие, как сестра её собственного проклятия, внушило ей доверие. Но мне кажется, что она как бы ещё уменьшилась перед нами. Только что она возвышалась над всем; теперь она слушает, она ждёт, она понимает.

«И мы также, не правда ли?» — сказала она в какой-то момент.

Это волнует, такой вид двойственного произведения жизни и искусства. Искусство лирическое, жизнь драматическая. Они одновременно творцы, актёры, жертвы. Больше не известно, чем же они являются. Имеется лишь великая истина, которая одинакова для слов и для судьбы. Где начинается драма, которую они играют, и где тот, кто с ними играет?

*

«Безмерная набожность терзает их надеждой: «Я верю в Бога, я больше не верю в себя!» Но вкрадывается неутомимое любопытство. Каким будет рай, как больше не будем страдать?…

«Рай, — говорит он, — мы его мельком увидели на земле. Надежды, волнения, прекрасные излияния и внутренние вознаграждения гордости — всё это было немного раем. Это было как краткие моменты Бога… Но это было быстро скрыто нашим бесчестьем, нашей человеческой гнусностью. Теперь наш скорбный путь скоро окончится, и это будет Бог без конца.» Женщина продолжает: «Чем же стану я?»