Анри Барбюс - Ад

«Важные слова! Они нас точно приводят к этому важному закону: счастье есть не предмет, не выражение расчёта; оно рождается из нужды и полностью зависит от неё, и больше невозможно разъединить радость и страдание, так же, как свет и тень. Разделяя их, мы убиваем обоих. «Мне, таковой, какая я страдаю!» Как быть счастливой в полном покое и при полной ясности, абстрактных как формула? Мы состоим из слишком многих потребностей и из слишком разнузданного сердца. Если бы у нас изъяли всё, что нам причиняет зло, что бы осталось! И счастье, которое наступило бы тогда, было бы не для нас, оно было бы для кого-то другого. Смутный зов, который, веря в следующее суждение, гласит: Мы имели отблеск счастья, стёртый мраком; при исчезновении мрака у нас будет самое полное счастье, — выдумка безумца. И также выдумкой безумца являются слова: у нас будет такое полное счастье, которое мы не можем постигнуть.

«И женщина сказала: «Боже мой, я не хочу «на небеса!»

— Полно! — сказала трепещущая Любимая, — значит, нужно было бы, чтобы имелась возможность быть несчастным в раю!

— Рай — это жизнь», — ответил он.

Любимая, с поднятой головой, замолкла, ограничившись сказанным, понимая наконец, что всеми этими словами он просто отвечал именно ей и что он восстановил в её душе мысль более возвышенную и более правильную.

*

«Мужчина теперь достиг единогласия, — продолжил он. — К тому же он чувствовал, в какую ошибку упирался его гнев. — И вот он подчёркивает, усовершенствует драматическую истину, едва замеченную во вспышке женщины. А Бог, Бог? — сказала она. — Бог не может ничего сделать для людей. Делать нечего. Он не бессильный. Он всего лишь Бог.

«И тогда что же они делают, эти два безутешных верующих, вопреки Богу? Они беспорядочно восстанавливают, воспоминание за воспоминанием, свою жизнь, и они её обожают, в её безотрадности, где имелось всё. Рядом с каждой из этих вспышек радости или гордости, которые они только что называли частицами Бога, они видят мрак, допускавший это, слабость, готовившую это, риск и сомнение, бдительно окружавшие это, трепет, который этому придавал жизнь… Облик их судьбы, столь реально восстанавливающийся в их глазах, постепенно исчезает в облике их любви, тем более замечательной, чем больше она перенесла мучений. Если бы он не был бедным, он не испытал бы всей полноты милосердия, которым она его щедро одарила, когда он приблизился к её свету, необходимому для него, и к её женским устам в зовущей тишине!

«Кажется, что они вновь переживают, подражают этому… Словно они плохо знают друг друга и постепенно вновь знакомятся, взаимно оценивают друг друга и начинают друг к другу привязываться. Что же касается мрака, — говорят они, — так мы его искали. Они видятся друг с другом, разыскивая днём сумерки в глубине комнат, в чаще лесов. Они созерцали, они понимали природу. Они слишком её понимали и присваивали ей то, чем она не обладала, когда их смертельное волнение допускало последнюю улыбку вечером… «И вокруг нас день умирал, увы!»

Я больше не знал, от имени кого говорило передо мной это человеческое создание, и была ли произносимая им речь о нём самом либо о других. Зажатый между этих стен, заброшенный вглубь этой комнаты подобно мокрой тряпке, этот мужчина, казалось, представлял одно из своих значительных произведений, где музыка сливается со словами:

« Ах! Когда я привлекал к себе своими покоряющими руками, под покровом вечера, твою драгоценную голову, когда я мельком замечал в твоих изнеможенных движениях твои уста и нескончаемое безмолвие их поцелуев, твоё тело, которое в ночи белело как ангел… » [21] «Ah! lorsque j’attirais dans mes bras de conquête sous les voiles du soir ta précieuse tête, lorsque j’entrevoyais dans tes gestes brisés ta bouche et son silence infini de baisers, ta chair qui dans la nuit est blanche comme un ange…» Когда я приближался к твоему лицу как к зеркалу моей улыбки; когда, стоя рядом с тобой, поддерживая тебя и будучи поддерживаемым тобой, я погружал мои закрытые глаза в солнце твоих волос, чтобы ослепить себя; когда я обшаривал твою тень своими неуклюжими руками.

«Мы были нужны друг другу, мы страдали друг за друга… О! сомневаться, не ведать, надеяться, плакать! Именно так было всегда. Несмотря на безденежье, забвения, слабости и бедность, царила великая бедность нашей любви!

— Ах! — сказала Любимая, — не нужно проклинать, не нужно жалеть, нужно любить своё сердце.»

Он продолжал, не задерживая внимания на её словах: «И умирающие говорят: «И когда жизнь, со временем, не упрекая нас более, чем это возможно, увы! не делая из двух существ единое существо, нас, однако, сформировала достаточно похожими для того, чтобы нежность чудесным образом заставила нас быть чуткими друг к другу, мы достигли вместе сосредоточенности и духовного поклонения — религии, которая охватывает трепетом — именно для наших невзгод. Мы её обнаруживали повсюду со смертью; мы поклонялись человеческой слабости на ветру, чьи содрогания чувствуются и который приближается — и который дует всегда; в закате, который выцветает; в лете, которое кажется страдающим и ослабевающим; в осени, красота которой содержит предчувствия, и мёртвые листья которой заставляют грустно умирать звук шагов; в звёздном небе, величина которого кажется безумием; и совсем трудно было поверить, что камень имел каменное сердце и что будущее не было невинным и подверженным заблуждению! И мы сопротивлялись, и мы прирастали надеждой.»

« Вспомни, как ниспадал на большие спуски вечер, когда мы чувствовали, как приходит старость, мы соединяли попарно наши немощные руки и, вопреки всему, поворачивали наши глаза к будущему! Будущее! На твоей нескончаемой щеке улыбалась морщина. Всё было великолепно и трепетно, мудрая истина падала с сияющего неба, и его последний отблеск покоился на твоём белом челе. Скупые, усталые, с едва двигающимися веками, полные безотрадного прошлого, которое не может исцелить, мы надеялись: вечер смягчал камни, твои глаза были золотого цвета, у меня было чувство, что ты умираешь! » [22] «Souviens-toi quand tombait sur les grandes descentes, le soir où nous sentions la vieillesse venir, nous joignions deux à deux nos mains insuffisantes et tournions malgré tout nos yeux vers l’avenir! L’avenir! Sur ta joue infinie une ride souriait. Tout était magnifique et tremblant, te sage vérité tombait du ciel splendide et son dérnier reflet posait sur ton front blanc. Avares, las, tournant à peine les paupières, pleins du pauvre passé qui ne peut pas guérir, nous éspérions: le soir amolissait les pierres, tes yeux étaient dorés, je te sentais mourir!»

«Жизнь возбуждается со своего рода усовершенствованием в заканчивающейся жизни. «Это прекрасно, — провозглашает он ещё более значительно, — это прекрасно — достигнуть конца своих дней… Именно так мы провели жизнь как в раю.»

«И они пришли к тому, что робко, с неловкостью сказали друг другу: «Я тебя люблю.» На пороге вечной небесной синевы они пытались осуществить смиренное начало искупительной жизни. И они убеждаются в том, что Бог страдает, видя их умирающими, и они жалеют его. Потом те, кто скоро не будет страдать, говорят друг другу ужасное «прощай», на котором кончается драма.