Анри Барбюс - Ад

*

Она оборачивается и проскальзывает в уже ночную комнату как облако, с её округлыми и убаюкивающими формами. Я слышу проникающий вглубь шелест её платья. Ищу её лицо как звезду; но мне больше не видно как её лицо, так и её намерение.

Я стараюсь понять смысл её движений; но они скрыты от меня. Я так близко от неё, но я не знаю, что она делает! Существа, на которых смотрят, когда они не подозревают об этом, кажутся не ведающими, что именно они делают.

Она запирает свою дверь на ключ, и это ещё больше её обожествляет. Она хочет быть одна. Несомненно, она вошла в эту комнату, чтобы раздеться.

Я не пытаюсь себе объяснить обстоятельства её присутствия, тем более я не собираюсь требовать у себя отчёта в преступлении, которое я совершаю, обладая этой женщиной посредством глаз. Я знаю, что мы соединены, и всем моим сердцем, всей моей душой, всей моей жизнью я умоляю её показаться мне.

Кажется, что она размышляет, колеблется. Даже не знаю, за какое искреннее прощение со стороны её личности в целом, но я представляю себе, что она с давних пор ждёт, когда же она останется в одиночестве, чтобы снять с себя покров. Да, она ещё чувствует себя подавленной атмосферой, находящейся снаружи, из-за множества случайных прикосновений к ней прохожих, из-за откровенно разглядывающих её напряжённых лиц мужчин; и, найдя убежище между этих стен, она предполагает, что освободилась от соприкосновений извне, и теперь может снять своё платье.

Я нахожу удовольствие в том, что читаю в ней невинные и плотские мысли; у меня ощущение, что, несмотря на стену, моё тело клонится к её телу.

*

Она подошла к окну, подняла руки, и, вся в сиянии, задёрнула шторы. Полная темнота установилась между нами.

Я её терял!.. Эго была острая боль для моего существа, будто свет вырвался из меня… Я замер с разинутым ртом, подавляя стон, пытаясь различить тень, которая смешивалась с её дыханием…

Она действовала на ощупь, брала предметы. Я догадался, я заметил спичку, которая загоралась на кончиках её пальцев. Медленно проявился её облик. Видно, как едва показывается слабая белизна её рук, её лба и шеи, и её лицо предстало передо мной как лицо феи.

Я не различал контуры черт этого женского лица во время нескольких секунд, когда вдруг возник передо мной слабый источник света в её руках. Она опустилась на колени перед камином, держа пальцами пламя. Я услышал и увидел, как чётко потрескивает сухое дерево в тёмной и холодной влажности. Она бросила спичку не зажигая лампы, и в комнате не было другого освещения, кроме этого света, идущего снизу.

Очаг пламенел, в то же время она ходила туда и обратно перед ним, с шелестом лёгкого ветерка, как перед заходящим солнцем. Видно было, как двигаются силуэт её высокой стройной фигуры, её тёмные руки и золотые с розовым ладони. Её тень стлалась у её ног, дёргалась на стене и летала над ней на охваченном заревом потолке.

Она была окружена вспышками пламени, которое будто поворачивалось к ней. Но она оставалась в своей тени, была ещё спрятанной, ещё скрытой и серой; платье грустно ниспадало вокруг неё.

Она села на диван передо мной. Её взгляд с осторожностью как будто порхал по комнате.

В какой-то момент он встретился с моим взглядом. Она, не ведающая этого, и я посмотрели друг на друга.

Затем её взгляд стал более глубоким, выражающим более пылкое чувство, при мыслях о чём-то либо о ком-то её губы разомкнулись; она улыбнулась.

Рот является на обнажённом лице чем-то оголённым. Кроваво-красный рот, будто постоянно кровоточащий, сравним с сердцем: оно есть рана, и когда видишь рот женщины, он кажется чем-то вроде раны.

И меня охватила дрожь перед этой женщиной, которая приоткрывалась и чья улыбка кровоточила. Диван слегка вдавливался под нажимом её широких бёдер; её стройные колени были сдвинуты, и вся середина её тела имела форму сердца.

… Наполовину растянувшись на диване, она придвинула свои ступни к огню, слегка приподняв юбку двумя руками, и этим движением она открыла свои ноги, выпукло объятые чёрными чулками.

И моя плоть вскричала, ярко выраженная, подобная раскалённому железу, на пределе сладострастия, которое, возрастая, исчезало во мраке, терялось в необычайных глубинах.

Мои пальцы судорожно впились в ладони, взгляд пронзительный, так вот какова она там, почти целиком предлагающая себя, зияющая, доступная — со лбом, погружённым в темноту, в то время как кровавый отсвет, влачащийся по полу, безнадёжно возносился на неё, в неё, подобно человеческому напору!

Подол её юбки опущен как покров. Женщина опять стала такой, какой была. Нет, она сейчас другая. Потому что я мельком видел немного её защищённой плоти, я подстерегаю эту плоть в смешанном сумраке наших двух комнат. Она приподняла подол своего платья, она выполнила великий простой жест, которому мужчины поклоняются, как любой религии, о котором они умоляют, даже если нет какой-нибудь надежды, даже вопреки здравому смыслу, жест замечательный и иногда ослепляющий!

Она снова ходит, и теперь шелест её юбок подобен как бы шелесту крыльев в моей утробе.

Мой взгляд, отвергающий её наивное лицо с застывшей на нём рассеянной улыбкой; отвергающий и напрочь забывающий её душу и мысли, резко выделяет только её формы и хочет её крови, подобно окружающему её и не отстающему от неё огню: но мои взгляды могут лишь упасть к её ногам и слегка коснуться её платья, как языки пламени в очаге, пламени яркого и умоляющего, пламени растерзанного, языки которого возносятся к небу!

Наконец она показала себя до глубины своего естества.

Чтобы разуться, она положила ногу на ногу очень высоко, приоткрыв передо мной пучину своего тела. Она показывала мне свою изящную стопу, заключённую в блестящий ботинок, и, в более матовом шёлковом чулке, своё стройное колено, икры своих ног, просторно расширяющиеся, как изящные амфоры, на хрупких лодыжках. Над подколенной впадиной, в месте, где чулок кончался как бы в белой туманной чаше, возможно, видно немного самого тела: я не отличал бельё от кожи в перемежающемся сумраке и при окружающих её трепещущих вспышках огня. Что это — тонкая ткань исподнего или плоть? Это ничто или это всё? Мои взгляды оспаривали эту наготу в сумраке и при свете пламени. Прислонившись лбом и грудью к стене, опершись ладонями о стену с такой пылкостью, будто я стремился эту стену разрушить и проникнуть через неё, я мучил свои глаза этой неопределённостью, пытаясь, хитростью или силой, смотреть лучше, увидеть больше.

И я всецело погрузился в великую ночь её естества, под нежное, горячее и жуткое крыло её приподнятого платья. Панталоны с вышивкой приоткрывали широкую тёмную щель, полную мрака, и мои взгляды бросались туда, становясь безумными. И они получали почти то, чего они хотели, в этом раскрытом мраке, в этом обнажённом мраке, в самой её сердцевине, среди тонких покровов, которые, воздушно лёгкие и всецело благоухающие ею, являются лишь облаком ладана вокруг середины её тела, — в этом мраке, который в сущности является плодом.