Анри Барбюс - Ад

Всё это продолжалось целую минуту. Я был распростёрт на стене перед этой женщиной, которая недавно — я вспоминал её жест — боялась своего отражения, и которая теперь, в безупречном целомудрии своего одиночества, приняла позу девки, которая ластится к разглядывающему её мужчине, завлечённому ею… Будучи чистой, она предлагала себя и как бы извлекала из себя своё естество.

Яркое пламя камина гасло, и я её больше почти не видел, когда она начала раздеваться: именно в ночи скоро произойдёт этот грандиозный праздник с её и моим участием.

Я увидел, как высокая фигура, расплывчатая, безжалостная ко мне, чья красота почти померкла, осторожно двигается, в окружении звуков приятных, ласкающих и негромких. Я заметил, как её руки размашисто двигаются и, при изысканном освещении одного её жеста, проявившего их округлость и гибкость, я понял, что они голые.

То, что только что упало на кровать в виде тонкого шелковистого лоскута, лёгкого и как бы парящего, было её корсажем, который осторожно сжимал её на шее и сильно на талии… Туманная юбка приоткрылась и, опадая к её ногам, выставила напоказ её всю, очень бледную, среди глубин её естества. Мне показалось, что я видел, как она освобождалась от этой блеклой одежды, которая вне её была ничем, и я различал формы её обеих ног.

Я так подумал, быть может, потому, что мои глаза почти ничего больше не видели, не только из-за плохого освещения, но и поскольку я был ослеплён мрачным напряжением моего сердца, пульсированием моей жизни, всем коварством моей крови… Это были не мои глаза, которые настойчиво преследовали возвышенное создание, это скорее была моя тень, которая совокуплялась с её тенью.

Я был будто целиком охвачен воплем: Её живот!

Её чрево! Мне нет никакого дела до её груди, до её ног! — Они меня заботили столь же мало, как её мысли и её лицо, от которых я уже отрёкся. Моим желанием было её чрево, которого я старался достичь как спасения.

Моим взглядам, которые мои сведённые судорогой руки обременяли своей силой, моим взглядам, тяжёлым как плоть, нужно было её чрево. Всегда, несмотря на законы и на одежды, взгляд самца стремится проложить дорогу и проникнуть в сексуальное естество женщин, как пресмыкающееся стремится в свою нору.

Она для меня представляла лишь её секс. Она была лишь таинственной раной, которая открывается подобно рту, кровоточит как сердце и вибрирует как лира. И из неё распространялось благоухание, которое доверху наполняло меня, не искусственное благоухание, пропитывающее её наряды, не окутывающее её благоухание, но исходящий из её глубин аромат дикой природы, обильный, сравнимый с запахом моря — являющийся запахом её уединения, её пыла, её любви, и секретом её чрева.

С вытаращенными и пылко взирающими глазами, похожими на два тусклых отверстия, я торопливо стремился к этому неистовому видению, безудержно влекущему меня. Я становился ожесточённым в моём торжестве. Лее рот представлял собой долгий поцелуй, который постепенно ослабевает, и я сложил мои губы в виде долгого бесплодного поцелуя.

В то время она оставалась неподвижной, — необъяснимая, обезличенная.

В неистовом порыве я хотел реально её коснуться… Разрушить эту стену или выйти из моей комнаты, выбить дверь, броситься на неё…

Нет, нет, нет! Интуиция меня безоговорочно вернула к здравомыслию… Я едва ли бы успел её коснуться. Меня бы обуздали — испорченная репутация, тюрьма, позор, беспросветная нищета, всё. Жуткий страх охватил меня, настолько всё это было близко; содрогание пригвоздило меня к тому месту, где я стоял.

Но быстро возникла другая мысль, одна мечта терзала мою плоть: когда пройдёт первый испуг, она, может быть, не станет сопротивляться: ей передастся заразительность моих действий, она, как некоторые другие, воспламенится от моего прикосновения, предавшись признательному распутству…

Нет, ещё раз нет! Ибо тогда это была бы девка, а девок можно найти столько, сколько пожелается. Легко заиметь в руках женщину и делать с ней что угодно: это кощунство, на которое установлены расценки. Существуют даже дома, где, заплатив, можно, через двери, смотреть, как занимаются любовью. Если бы это была девка, то это больше не была бы она — которая ангельски одинока.

Необходимо, чтобы я вбил себе в голову и в тело: я воспринимаю её столь совершенной лишь потому, что она отделена от меня и что мы оторваны друг от друга. Одиночество придаёт ей сияние, но также торжествующе её защищает. Её разоблачение заключается в её девственной подлинности, во всеобъемлющем одиночестве, царицей которого она является, и в живущей в ней уверенности в этом одиночестве. Издали она проявляет себя через свою добродетель и не даёт себе волю: она подобна шедевру; она остаётся такой же отдалённой, такой же незыблемой, в стороне от бездны и безмолвия, как статуя и музыка.

И всё, что меня привлекает, мешает мне к ней приблизиться. Надо, чтобы я был несчастным, надо, чтобы я был одновременно вором и жертвой… У меня нет иного средства, чем лишь желать, как превзойти самого себя силой моего желания, мечты и надежды, желать и управлять своим желанием.

Настолько сильно действующая и жестокая обдумываемая мною альтернатива, что я на минуту отвернулся, и в безгранично зияющей перед моими глазами дыре мне пришлось упустить слабые шумы, производимые ею… Неужели я схожу с ума? Нет, это истина является безумной.

Всем моим телом, всей моей мыслью я преодолеваю моё плотское изнеможение, моя плоть умолкает и больше не мечтает, и поверх моих тяжёлых руин я начинаю смотреть.

Она снова одевается, снова вся скрыта.

Теперь она зажгла лампу. Снова надела платье; она прячет от меня все свои прекрасные секреты, которые скрывает от всех; она вернулась в траур своей стыдливости.

Она меня одаряет ещё несколькими разрозненными движениями. Вот она измеряет себе талию; накладывает немного румян у кромки уха, затем стирает их; улыбается себе в зеркале дважды по-разному и даже на мгновение принимает разочарованную позу. Она изобретает тысячу небольших движений, как бесполезных, так и полезных… У неё обнаруживаются кокетливые жесты, которые, как жесты целомудрия, приобретают своего рода строгую красоту, будучи исполненными в одиночестве.

… Затем, в момент, когда она, будучи готовой и чудесным образом как бы окружённой защитной оградой, тут же внимательно осмотрела себя последним критическим взором — наши взгляды снова встречаются.

Она опёрлась одной рукой на стол, где горит лампа без абажура… Её лицо и руки блестят, и свободное лучеиспускание лампы омывает более ярким сиянием её подбородок, овал её лица, её глаза снизу.

Я совсем её не узнаю, когда она возникает из тени с этой солнечной маской; но я никогда не видел тайны столь близко… Я замираю на месте, весь окутанный её сиянием, весь в волнении от неё, весь потрясённый её открытым присутствием, как если бы я был в неведении до сих пор, что же такое женщина.