Анри Барбюс - Ад

Казалось, что их кто-то преследует. Они заколебались на пороге, совсем маленькие, в то же время будто бы вставленные в раму, затем вошли.

Я услышал, как закрылась дверь; комната была живой. Я вглядывался в пришельцев; различал я их слабо сквозь красное и тёмно-зелёное сияние, которым наполнила мои глаза вспышка света при их входе; девочка и мальчик двенадцати или тринадцати лет.

Они сели на канапе и, с их почти одинаковыми лицами, молча смотрели друг на друга.

*

Послышался голос одного из них, прошептавший:

«Видишь, никого нет».

И рука указала на кровать без постельного белья, на пустые вешалки для одежды, на пустой стол: тщательная пустота незанятых комнат.

Затем, на моих глазах, эта рука начала дрожать как лист. Я услышал биение моего сердца. Раздались голоса.

«Мы одни… Нас не видели.

— Подумать только, мы впервые одни.

— Однако мы всё время знаем друг друга…»

Раздался тихий смешок.

Казалось, что для них необходимо было это уединение, первый этап тайны, к которой они шли вместе. Они скрылись от других; они освободились от окружавших их других. Они создали защищённое уединение. Но было ясно видно, что, однажды найдя это уединение, они не знали, чего же ещё добиваться.

*

Тогда я услышал лепет, произнесённый со значительным содроганием, почти отчаянием, почти рыдание:

«Мы очень любим друг друга…»

Потом раздалась произнесённая с трепетом, подбирая слова, нежная фраза, неуверенная, напоминающая очень маленькую птичку:

«Мне хотелось бы любить тебя больше».

Видя их настолько приближенными друг к другу в этом тёплом окружающем их сумраке, который скрывал их возраст, отражённый на их внешности, можно было подумать, что видишь двух любовников, которые льнут друг к другу.

Два любовника! Они и мечтали стать ими, не зная, что это такое.

Одним из них было произнесено это слово: впервые. Впервые им представлялось, что они были одни, хотя они жили рядом.

Это, возможно, даже несомненно, впервые, когда два друга детства хотели выбраться из дружбы и из детства. Эго впервые, когда жажда желания удивляла и тревожила два сердца, которые спали вместе…

*

В какой-то момент они поднялись, и тонкий луч солнца, тянувшийся над ними и падающий к их ногам, осветил их внешность, залил светом их лица и волосы таким образом, будто их присутствие осветило комнату.

Собирались ли они уйти, покинуть меня? Нет, они снова сели; всё опять впало в сумрак, в тайну, в истину.

… Созерцая их, я ощущал смутную смесь моего прошлого и прошлого рода людского. Где они были? Повсюду, потому что они были… Они были на берегу Нила, Ганга или реки Кидн [1] Кидн — река в древней Киликии. (Здесь и далее примечания переводчика.) , на берегу вечного течения эпох. Это Дафнис и Хлоя около миртового куста, при греческом рассвете, все освещённые зелёным блеском листвы, и их лица отражаются друг в друге. Их пространный небольшой диалог шелестит как два пчелиных крыла вблизи прохлады фонтанов, при жаре, истребляющей поля, в то время как вдали движется повозка, гружёная снопами и лазурью.

Открывается новый мир; трепещущая истина здесь. Они в смятении, они боятся внезапного появления какого-либо божества, они несчастны и счастливы; они в такой близи, какая возможна, принеся друг другу столько, сколько смогли. Но они не догадываются о том, что они приносят. Они слишком малы, слишком молоды, они ещё недостаточно существуют; каждый из них для самого себя является подавляемым секретом.

Как все существа, как я, как мы, они хотят того, чего у них нет, они выпрашивают подаяние. Они просят милосердия у самих себя, они просят помощи у своей сущности и у своей личности.

Он, уже мужчина, уже истощённый этим спутником женского рода, обращённый к ней, влачащийся за ней, протягивает к ней свои еле различимые и неловкие руки, даже не осмеливаясь на неё посмотреть.

Она, уже женщина, запрокинула голову назад, на спинку канапе, откуда виднелось её лицо с сияющими глазами, она слегка полновата и вся порозовевшая, её сердце вогнало её в краску и остудило; кожа её шеи, атласная и напряжённая, трепещет между её лицом и грудью, это драгоценное и нежное место её пульсации. Полузакрытая, внимательная, немного сладострастная, в той мере, в какой из неё уже исходит сладострастие, она кажется розой, которая вдыхает собственный аромат. Из-под платья, охватывающего её тело, превращаемое таким образом в своего рода букет, видны до колен её стройные ноги, в нитяных жёлтых чулках.

Я же не мог оторвать глаза от их движений и упивался этим зрелищем, представляя собой фигуру, присосавшуюся к их группе как вампир.

*

После длительного молчания, он прошептал:

«Ты хочешь, чтобы мы говорили друг другу «вы»?.

— Почему?…»

Казалось, что он погрузился в усиленное размышление.

«Чтобы снова начать», — сказал он наконец.

Он повторил:

«Вы хотите?»

Услышав эту новую форму его речи, она явно вздрогнула при слове: «вы», как при своего рода первом поцелуе.

Она отважилась:

«Как будто это что-то прикрывавшее нас, и что снимают…»

Теперь он больше не осмеливался:

«Вы хотите, чтобы мы поцеловались в губы?»

Со стеснённым дыханием, она не смогла полностью улыбнуться.

«Я хочу», — сказала она.

Они схватились за руки, за плечи и протянули друг к другу губы, назвав друг друга совсем тихо, будто их рты были птицами.

«Жан…

— Элен…»

Это первое, что они придумали. Поцеловать того, кто целует, — не это ли самая нежная небольшая ласка, которую можно найти, и наиболее тесное слияние? И потом, это настолько запретно!..

Мне во второй раз показалось, что их группа больше не имела возраста. Они были похожи на всех любовников, когда держались за руки, с тесно прижатыми друг к другу лицами, трепещущие и ослеплённые, во мгле поцелуя.

Однако, они остановились, оторвались от ласки, пользоваться которой они ещё не умели.

Они разговаривали, и их рты продолжали оставаться такими невинными. О чём? О прежнем, об этом прежнем, столь близком, столь коротком.

Они выходили из рая детства и неведения. Они говорили о доме и о саде, где оба жили.

Этот дом их всецело занимал. Он был окружён стеной сада; причём таким образом, что с дороги виднелся лишь верх его крыши, не видно было, что в нём делалось.

Они пробормотали:

«Комнаты, когда мы были маленькими, казались такими большими…

— Шагать там было менее утомительно, чем в любом другом месте.»

Если им поверить, то между теми стенами имелось нечто спасительное и невидимое, распространённое повсюду; нечто вроде доброго Бога прошлого… Она вполголоса напела музыкальную мелодию, слышанную там, и сказала, что музыка вспоминается лучше, чем люди.