Николай Миклухо-Маклай - Путешествия на Новую Гвинею (Дневники путешествий 1874—1887). Том 2

Был уже полдень, и становилось очень жарко, почему мне не удалось взглянуть на плантацию, которая находилась на соседнем низком острове. Кроме таро, саговая пальма которая, кажется, растет здесь в изобилии, главным образом, доставляет туземцам пищу.

Вернувшись на шхуну, я узнал, что тредор, который оставался здесь, избрал место для своей хижины на развалинах прошлогодней хижины шкипера; постройка шла успешно, и шхуна была готова сняться уже завтра к вечеру. Я, со своей стороны, решил не задерживать отплытия и, не теряя времени, отправиться на поиски другой деревни, которая должна была находиться где-то на главном острове архипелага — Луб. Проезжая вдоль его западного берега, я заметил здесь на склоне холма, на значительной высоте, группу кокосовых пальм. Нет сомнения, что они могли попасть туда единственно при помощи человека и остались как памятник прежнего селения.

После приблизительно часового плавания, направляясь к северу, я заметил на низком месте между двумя холмами, среди кокосовых пальм и низкого кустарника, несколько крыш и направился к берегу. Была низкая вода, и в этом месте большой коралловый риф мешал причалить у деревни. Чтобы попасть на берег, надо было перескакивать с одного камня на другой и во многих местах, где каналы между коралловыми рифами были слишком широки, входить по колено в воду. Имея несколько ранок на ногах, не заживавших со времени стоянки в Пелау, я не хотел раздражать их ванной морской воды; перебраться же на берег на спинах туземцев, при значительном расстоянии от берега, было во многих отношениях неудобно, в особенности имея одного гребца (моего слугу, туземца Пелау) и множество мелких вещей в шлюпке, которые мне могли понадобиться на берегу. Поручить переноску этих вещей туземцам было также рискованно, так как я уже был предупрежден прежде здесь жившим европейским тредором, что туземцы здесь весьма склонны к воровству.

Видя, что я не выхожу из шлюпки, вся толпа мужчин, собравшаяся на берегу, направилась к шлюпке, и скоро объекты наблюдения обступили меня в значительном числе. Я сперва попробовал поочередно мерить их головы и рассматривать их зубы, показывая на куски табаку, до которого они очень падки. Однако же процедура измерения, казалось, их очень озадачивала, и они, приняв серьезный вид, сжимая и закусывая губы, далеко не все решались подчиниться ей. Я, как бы не замечая этого настроения духа, продолжал мерить и записывать или, раздвигая одной рукой более послушным губы, чертить эскизы зубов. Мне удалось сделать при этом важное приобретение; видя, что я измеряю и рисую у некоторых большие зубы, один из туземцев вынул из мешка, висевшего у него на левом плече и содержавшего разные мелочи [92], тщательно завернутые два кусочка большого зуба и показал их, но не давал мне в руки. Я сейчас же вылил из своей фляги холодный чай — питье, которое я обыкновенно беру с собою при экскурсиях, и в свою очередь показал ее туземцу, который сейчас же передал мне куски зуба, вероятно, своего родственника, так как собственные его зубы не были гипертрофированы. Я был очень обрадован этим приобретением, которое даст мне возможность гистологически познакомиться с аномалией зубов [93]. Мое удовольствие отразилось даже на туземцах; вообще дикие часто бывают хорошими наблюдателями и очень удачно приноравливаются к расположению духа белых, с которыми имеют дело; они стали болтать и смеяться. И здесь, как на о-вах Тауи, мне случилось заметить довольно курьезное обыкновение, которого настоящее значение осталось, однако, неясным. Когда я говорил или приказывал, обращаясь к своему слуге, один из туземцев подхватывал одно из моих слов (чаще последнее) и, как только я кончал свою фразу, повторял его, подражая даже интонации моего голоса, обыкновенно очень хорошо выговаривая. При этом он поглядывал на меня, как бы желая сказать: «вишь какой я хитрый, умею говорить по-твоему». Не было и тени того, чтобы туземцы имели намерение передразнивать меня.

Между обступившими шлюпку туземцами был один юноша, который внешностью резко отличался от прочих. У него были вьющиеся, но не курчавые волосы, как у папуасов, и цвет его кожи был немного светлее кожи туземцев Агомес. Его невозможно было смешать с меланезийским населением архипелага.

Зная, что европейские шкиперы и тредоры уже много лет привозят сюда туземцев Микронезии для ловли и приготовления трепанга, я спросил, указывая на этого человека: «Вуап?» «Яп?» «Пелау?» Меня сейчас же поняли и отвечали: «Ниниго! Ниниго!» Затем последовала пантомима метания копий, которую дополнил житель Агомеса, стоявший рядом с туземцем Ниниго, схватив последнего за обе руки. Было ясно, что это был военнопленный, взятый во время одной из экспедиций туземцев Ниниго, о которых я уже слышал утром от Бокчо. Осматривая в бинокль деревню, которой имя я не мог узнать, потому что туземцы не поняли моих вопросов, я заметил, что почти все хижины были вновь выстроены, и стволы многих деревьев и кокосовых пальм были опалены. Несомненно, это были следы пожара. Я припомнил при этом слышанный на о-вах Яп и Пелау рассказ о подвигах, совершенных белыми на о-вах Агомес и, вернувшись вечером на шхуну, убедился из рассказов Бокчо и одного из тредоров, знавшего дело, что именно эта деревня была сценой происшествия [94].

Собиралась гроза и становилось поздно, почему, посмотрев еще на физиономию юноши с Ниниго и сравнив ее с лицами окружающих его, я отправился в обратный путь. Но дождя не избежал и, промокнув, прибыл на шхуну.

Замечу, что при обеих встречах с туземцами Агомес я не мог убедиться, что есть между ними начальник, который бы пользовался общим послушанием и почетом; хотя тредор, который прежде здесь жил, называл мне одного человека, прибавляя, что это «king», но я думаю, как уже заметил, говоря об о. Тауи, что этот человек de jure не имеет права на этот титул ни по выбору, ни по наследству, а пользуется de facto большим влиянием и властью над своими соплеменниками благодаря своим качествам и энергии.

12 июня. Заметив уже накануне, что на шхуне и около строящейся хижины толпится почти все население архипелага, по крайней мере, почти все мужчины, я предпочел остаться на весь день на шхуне, тем более что из ответов туземцев я не мог убедиться в существовании третьей деревни. Кажется, она теперь покинута, потому что большая часть ее населения вымерла.

Наблюдая туземцев, я имел случай констатировать и здесь, как на о. Тауи, одну характеристичную особенность, о которой буду говорить ниже; также смерил несколько голов и сделал несколько эскизов. Туземцы здесь, как я уже заметил, почти не носят украшений и весьма мало заботятся о своей внешности, что особенно заметно, если посмотреть на состояние волос головы и бороды; волосы принимают такой вид, что поверхностный наблюдатель не задумался бы объяснить его местною особенностью. Известно, что волосы папуасов, достигнув известной длины, собираются в мелкие компактные локоны, которые при дальнейшем росте и при малом уходе за ними — при редком расчесывании — принимают вид длинных свертиков, окружающих голову, вроде толстой бахромы. Можно было бы написать целый том текста, трактующий о росте волос у папуасов, и издать целый атлас рисунков, наглядно представляющий все видоизменения, которым волосы подвергаются; будучи предоставлены сами себе или подвергнуты разным искусственным манипуляциям. Эти последние, оставаясь часто неизвестными путешественнику, составляют отчасти причину разноголосицы у авторов, писавших о волосах папуасов, меланезийцев, негритосов и готтентотов. Туземцы Агомес мало ухаживают за волосами, не расчесывают их достаточно часто, хотя классический папуасский гребень обыкновенно и торчит спереди или сбоку в их волосах; не разбирают также и отдельные локоны, так что вышеупомянутая бахрома скатывается в очень неравные свертки, между которыми некоторые, достигая значительной длины, висят неравномерно вокруг головы и у подбородка. На спиральных локонах нанизаны щеткообразно или болтаются только на концах их скатанные комки черной массы, состоящей из черной земли [95]с примесью кокосового масла; таким тестом папуасы часто смазывают свои волосы. Нередко три четверти всей куафюры состоят из веществ, посторонних волосам, так как туземцы не жалеют черной земли для украшения их; иногда вся бахрома превращена в массивные привески, часто в палец толщины, состоящие из черной земли, выпавших волос и разных предметов, случайно запутавшихся или прицепившихся к волосам. Так как черная масса ссыхается, то эти привески часто бывают поломаны, и собственно волосы в них играют ту же роль, как тонкий фитиль, сдерживающий куски свечи, сломанной во многих местах. Я сожалею, что не могу приложить к этому описанию эскиз одного такого субъекта, который дополнил бы значительно эти строки. Одному из туземцев я обрезал два экземпляра такой бахромы: один, который болтался у него за ухом, другой, который образовался из волос бороды [96]. Этот человек, казалось, остался доволен, что я освободил его от двух лишних прибавок к его особе и, несмотря на общее здесь попрошайничество при каждом удобном случае, не спросил у меня ничего за эти две пробы, взятые для моей антропологической коллекции. Я думаю, что во многих случаях неимение удобных средств для бритья или обрезывания волос [97]влияет значительно на форму и обычай ношения их; так, напр., часто встречающиеся здесь длинные бороды и неношение их на о. Тауи можно всего проще объяснить отсутствием здесь такого подходящего материала для туземных бритв, каков обсидиан на последнем острове.