Н. Ланская - Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях

В острог мужиков не допустили. Ходили и к «пану маршалку» с письмом от Татьяны Николаевны, кланялись сторожу и повару, чтобы доложил, доставали что-то из-за пазухи, опять кланялись, — но все напрасно: оказалось, что допустить в острог невозможно: оказалось, что закон в этом случае говорит так строго и ясно, что допустить свидание между «бунтовщиками» — значит прямо идти под такую-то статью. Кто же возьмет на себя такое полномочие? Петр Иванович, разумеется, не взял.

— Что ж делать? что ж делать?.. говорил он Татьяне Николаевне с сокрушением сердца свою обычную фразу. Ничего не могу — закон-с…

He добившись свидания, крестьяне отправились обратно в свою далекую Сосновку и недели через две, освободившись от всех земных уз, умер старик Подгорный, и двери острога отворились за тем, чтобы пропустить его на кладбище.

Смерть его осталась бы, конечно, долго неизвестной, если бы случай не привел Орловых на городское кладбище в ту минуту, когда солдаты местной команды копали могилу в неогороженном углу на косогоре, где хоронили всех тех, кто не имел привилегии лежать за оградой. У одного из работавших солдат сломалась лопата, и он, помянув лихом покойника, разглядывал то место, где она переломилась, в то время как двое других, стоя в неглубокой могиле, разговаривали о каких-то подметках, высоко подбрасывая лопатами рыхлую глину.

— Для кого это? — спросила Татьяна Николаевна, остановившись у самого края свежей могилы.

— Арестант помер в остроге, — ответил один из солдат.

— Что же, болен был, не знаете?

— A ктo eгo знает, должно смерть пришла…

— Сказывал вахтер, что с горя, — подхватил тот, у кого сломалась лопата. — Сказывал, что все по своей деревне тосковал: он издалече, не здешний…

— He знаете, как звали?

— A кто ж его знает? — равнодушно ответил солдат и, бросив лопату, стал потирать уставшие руки.

Уж не Подгорный ли? — подумала Татьяна Николаевна и, встретив на дороге Колобова, сообщила ему свою догадку.

— Сегодня же узнаю! — сказал Петр Дмитриевич и вечером действительно сообщил, что рано поутру умер Петр Подгорный и хотел повеситься Василий Крюк, как по секрету сообщили ему в городской больнице.

На другой день, в сумерки, в арестантском платье, без пения, без свечей, без родных, схоронили того безвестного полесского крестьянина, который положил душу «за други своя» и, умирая, даже не знал, что совершил подвиг. Петр Подгорный был отныне свободен и дело за № 629 было прекращено и сдано в архив.

Вскоре умер и другой герой сосновской истории, старый исправник Кирилл Семенович, развязав, наконец, руки жене и дочери. Он умер, хлебнув лафита и затянувшись папироской, которую придерживал понятливый городовой, исполнивший свою человеколюбивую роль до конца. В последние дни жизни Кирилла Семеновича, вся забота его жены и дочери состояла в том, чтобы старик подал в отставку. Они как будто боялись, что он еще может служить после смерти. Ему сунули в руки перо, и старик, ничего не сознавая, странно глядя куда-то помимо бумага, подписал свою фамилию. Два часа спустя, он умер. Исправница плакала и говорила, что это было необходимо для пенсиона, для детей; ей самой ничего не надо, но Лиза!..

Лиза с заплаканными глазами шила себе траурное платье с длинным шлейфом и крепом. Она просидела всю ночь, гремя машинкой под монотонное чтение псаломщика над телом отца… Она думала о своей молодой жизни, иногда утирала слезы, соображая, как лучше сделать оборку, куда пришпилить бант, и когда утром знакомые и сослуживцы покойника собрались на парадную панихиду, она вошла в глубоком трауре и очень интересная. Народу было много. Петр Иванович явился с крепом на рукаве, с торжественной печалью на лице. Он, как ангел-хранитель, в вицмундире, поддерживал убитую горем вдову, подавал ей склянку с спиртом, когда её рыдания грозили перейти в истерику, подвигал ей кресло, когда она изнемогала. Он прослезился сам, когда запели «со святыми упокой». Взглянув на осунувшееся желтое лицо исправника в гробу, он почувствовал боль под ложечкой и, побледнев, закрыл глаза.

Протянув своим приятным тенором последнюю ноту с особенным скорбным чувством, протоиерей снял ризу, сказал что-то шепотом отцу-дьякону и, выправляя обеими руками свои длинные, слегка завитые волосы, подошел к вдове. Она уже не плакала и что-то с жаром говорила Петру Ивановичу, отозвав его к окну.

— Только на вас вся надежда, — говорила она, глядя ему прямо в глаза и настоятельно требуя ответа. — Поверите-ли, ни копейки! Все в долг, — показала она рукой на гроб. — Вот отцу-протоиерею известно, как он умер.

— Праведная христианская кончина… — начал с чувством протоиерей, полагая, что от него требуется аттестация покойного.

— Я, батюшка, не про то, — перебила она почти нетерпеливо, взглянув на Лупинского.

Вере Филипповне желательно подписку, пояснил Петр Иванович. Что касается до меня, я, конечно, готов все, что могу. — Он поклонился. Вера Филипповна ждала, что скажет протоиерей. Но он как-то замялся. — Ведь экая нахальная баба! — проговорил он мысленно и прибавил вслух: — На счет подписки это уж Петр Иванович, они пользуются таким влиянием…

— Вот я тоже говорю! — подхватила Вера Филипповна: — ведь все у нас бывали; вы помните, как он был радушен… Неужели он этого не заслужил?.. Петр Иванович! — воскликнула она, поймав его за руку и собираясь заплакать.

— Непременно-с, непременно, все, что могу, — твердил он, кланяясь, и стремительно бросился к двери, не дав Вере Филипповне времени вызвать на свои глаза слезы.

— Ведь вот, душенька, какая скверная штука: исправница подписку просит… я обещал, — сказал он, вернувшись, жене. Говорит: хоронить не на что…

— Вот еще новости! вскричала «пани маршалкова». To балы задавали, у Лизы каждый раз новое платье, a теперь мы хоронить должны? И все врет: я наверное знаю, что у них есть деньги…

Ho Петр Иванович чувствовал себя размягченным, как воск в горячей воде. He слушая жены, он решительно взял лист бумаги и, сделав своим размашистым почерком приличное случаю воззвание, пожертвовал пять рублей, предоставляя, кому угодно, подражать его великодушию.

— Очень нужно было! — проворчала «пани маршалкова», заглянув через его плечо в лист. Но дело было сделано, и пошел серый лист ходить из дома в дом, вызывая насмешливые замечания, улыбки и колкие словечки. Многие, вынимая с гримасой рубль, вынимали его только потому, чтобы об них чего-нибудь не сказали; все считали это совершенно неприличным, бранили Веру Филипповну, a доктор и ростовщик Пшепрошинский, не пожертвовав ничего наличными, написал крупными буквами, что жертвует пять рублей из числа тех ста, которые ему остался должен покойный.