Чарльз Сноу - Наставники. Коридоры власти

Льюк, по-всегдашнему наблюдательный и сдержанный, молча следил за разгорающейся ссорой.

Никому из нас не пришло в голову посидеть после обеда в профессорской за бутылкой вина. Пилброу сразу же отправился к кому-то в гости — художественная интеллигенция Кембриджа вот уже больше пятидесяти лет считала, что без него, если он был в Англии, не могло состояться ни одной вечеринки, — а мы были слишком взвинчены, чтобы провести хотя бы еще полчаса за одним столом. Винслоу, буркнув свое традиционное «доброй вам ночи», неторопливо двинулся к выходу, держа в руке университетскую шапочку, которую он, единственный из нас, всегда педантично надевал, идя в профессорскую. Потом распрощался я и, сразу вслед за мной, Гетлиф.

Он заговорил, едва мы переступили порог моей гостиной:

— Послушай, меня очень тревожат ваши разговоры про Джего.

— Почему?

— Да потому, что это идиотизм! Он не может быть ректором. Я просто не понимаю — о чем ты думаешь!

Мы стояли посреди комнаты. На лбу у Фрэнсиса, как и всегда, когда он злился, вздулась вена. Загар придавал ему цветущий вид, но, всмотревшись внимательней, я заметил, что он очень утомлен: под глазами у него явственно обозначились нездоровые темные мешки. Вот уже несколько месяцев он работал, что называется, за двоих: изучал по своей собственной научной программе природу ионосферы и выполнял секретное задание Министерства авиации. Тайна сохранялась очень строго, и мы узнали о подробностях только через три года, а тогда он скупо объяснял нам, что занимается теоретическими основами радиолокации. Его усталость усиливало бремя ответственности и грустная разочарованность. Незадолго перед этим он закончил серьезную работу, но она не получила того признания, на которое он рассчитывал, и его положение в научном мире было сейчас далеко не блестящим. Его опередили даже некоторые совсем молодые физики, и ему было тяжело это сознавать.

Он с головой ушел в новую работу, но первые результаты не слишком радовали его. А подступающие выборы ректора не сулили ему ничего, кроме лишних хлопот. Он не хотел думать про выборы, его целиком поглощали проблемы противовоздушной обороны, тем более что он сомневался в правильности своих новых идей, касающихся распространения радиоволн. Так что предвыборная борьба вызывала в нем только глухое раздражение и тоскливое недовольство.

Мы познакомились десять лет назад и очень быстро сделались приятелями — не близкими друзьями, а именно приятелями: нас сблизило взаимное уважение и доверие. Нам обоим недавно перевалило за тридцать — ему было тридцать четыре года, а мне тридцать два, — у нас были сходные взгляды и похожие судьбы. Он рекомендовал меня Совету колледжа, когда мне вконец опротивела жестокая конкурентная борьба в Коллегии адвокатов, и за те три года, что я проработал в Кембридже, мы неизменно поддерживали друг друга, всегда оказываясь единомышленниками во всех серьезных вопросах, так что наше взаимное доверие постоянно укреплялось. Но сегодня — в первый раз — мы никак не могли договориться.

— Я просто не понимаю, о чем ты думаешь! — воскликнул Фрэнсис.

— Он будет неплохим ректором, — сказал я.

— Чепуха. Идиотская чепуха! Объясни мне — что он сделал серьезного?

Ответить на его вопрос было не так-то просто. Джего, специалист по английской словесности, опубликовал несколько работ о сочинениях пуритан, обосновавшихся в Новой Англии. Все его работы отличались добротностью, особо можно было отметить статьи об Уильяме Брэдфорде… но мне не хотелось кривить душой, разговаривая с Фрэнсисом.

— Что ж, я согласен — он отнюдь не выдающийся ученый.

— Ректор колледжа должен быть выдающимся ученым.

— Это желательно, Фрэнсис, но не это самое главное. Не будь педантом.

— Ну так скажи мне — что он сделал серьезного? Он никакой не ученый, и его нельзя выбирать в ректоры.

— Он человек, Фрэнсис, превосходный человек, а это гораздо важней для руководителя, чем ученые заслуги.

— Он пустышка…

В тоне Гетлифа ощущалась резкая враждебность, я старался сдерживаться, но понимал, что мои возражения тоже звучат не слишком дружелюбно.

— Дальтоника не порадуешь рассказом про радугу, — сказал я. — Ты мог бы поверить мне…

— Что тебя радуют некоторые человеческие качества, — докончил за меня Гетлиф. — А я сейчас не могу думать о твоих радостях — мне нужно выбрать достойного ректора.

— Если тебе кажется, что для выборов ректора не нужен здравый смысл, то ты жестоко ошибаешься.

Гетлиф, широко и стремительно шагая, прошелся по гостиной — три шага к камину и три обратно; звук его шагов резко взломал воцарившуюся в комнате тишину.

— Послушай, — проговорил он, — ты взял на себя какие-нибудь обязательства?

— Самые определенные.

— Идиотская безответственность. Ты же всегда был разумным человеком. А это просто сумасшествие какое-то.

— Да, я взял на себя совершенно определенные обязательства, — повторил я. — Но мне было бы вовсе не трудно отказаться от них — если б я увидел, что это разумно. Но это же неразумно. На мой взгляд, Джего справится с обязанностями ректора лучше, чем кто-нибудь другой.

— А ты не подумал о том, что он безмозглый консерватор? Ну можно ли сейчас выбирать в ректоры ничего не понимающего консерватора — тем более если в колледже есть люди широких взглядов?

— Меня вовсе не радует его консерватизм…

— Однако ты все-таки собираешься его поддерживать.

— Для ректора колледжа консерватизм не такое уж большое зло.

— Консерватизм всегда зло, особенно если им заражен влиятельный человек. И ты сам это прекрасно знаешь. Мир стал таким неустойчивым, что любая мелочь имеет теперь огромнейшее значение. Одуревшие от чванства консерваторы думают, что они ведут себя основательно и благоразумно. А я уверен — их благоразумная основательность чревата бесповоротным союзом с фашистами или войной, в которой нас могут так расколотить, что только мокрое место останется.

В словах Фрэнсиса звучала тяжкая, застарелая злость. Он был радикалом — как и многие ученые его поколения. Они понимали, что через два-три года именно им придется взять на себя всю полноту ответственности за судьбу страны. Фрэнсиса одолевала такая тяжелая усталость, что мне вдруг расхотелось ему возражать.

— Разумеется, ты прав, Фрэнсис, — проговорил я. — Мне кажется, что Джего будет достойным ректором, но мои убеждения ничуть не изменились.

Он улыбнулся, и морщинки-лучики, разбежавшиеся на мгновение по его лицу, смягчили его суровую угрюмость; но улыбка сразу же угасла.

— Ну хорошо, а ты-то кого предлагаешь? — спросил я.

— Как будто ты не знаешь! Кроуфорда, конечно.

— Вот уж кто действительно пустой человек! Самонадеянный. Ограниченный. Неумный…