Н Ланская - Обрусители

- Как для чего? - переспросил озадаченный вопросом Лупинский - служить.

Гвоздика бесцеремонно захохотал. - Служить! а я приехал наживаться!

Петра Ивановича коробила эта сцена, но он всячески себя сдерживал, и только нервная улыбка выдавала его внутреннее раздражение.

- Право, Михаил Иванович, - начал дружески и совершенно задушевно Петр Иванович, воздвигаясь к Гвоздике, - право, я бы вам посоветовал быть осторожнее... Вон Гусев говорил, что в Тавлеевской волости вы отдали жиду стойковую пару за полторы тысячи в год, a в Барановской по 7 р. с двора на постройку правления собираете... Полторы тысячи, ведь это-с...

- A хоть бы три! - вдруг стукнул кулаком по столу Гвоздика, выведя на минуту звоном рюмок из пьяного забытья Шнабса, который открыл было глаза, блаженно улыбнулся, но тотчас же опять их закрыл.

- Хоть бы три! - повторил Гвоздика.

- Это ваше дело, - холодно сказал Лупинский - He всему есть предел, Михаил Иванович, ведь говорят, что вы народ душите! Проговорил, он, с ненавистью глядя на жирное лицо Гвоздики и решившись довести разговор до конца.

- Эх, Петр Иванович, Петр Иванович! - засмеялся вдруг добродушнейшим смехом Гвоздика, - ведь я уже вам докладывал, что коли слушать все, что говорят, так выйдет, что вы продаете клепку на таких мест, где от роду дубы не росли, a уж что про наружный осмотр евреев мелют, так, с позволения сказать, уши вянут слушать... Петр Иванович нервно свертывал и развертывал ал свою салфетку, a Гвоздика, на которого вдруг снизошло красноречие, продолжал тем же слегка подсмеивающимся, веселым тоном: - говорят, вон, что вы с Петра Михеева две тысячи взяли, чтобы его на второе трехлетие старшиной оставить, да за постройку Кругаловского волостного правления четыре тысячи, да с пана Яньковича за лес... так всему этому и верить? A Комаров вчера в клубе рассказывал - язык сами знаете какой - рассказывал, что Лупинский, мол, на верстовых столбах не только сам поживился, но и своему благоприятелю Вередовичу предоставил...

- Экий негодяй! - проговорил Петр Иванович.

- A этот, говорит, Вередович, - продолжал с видимым удовольствием Гвоздика, - как евангельский Лазарь, питается себе крупицами со стола господ и ничего, славу Богу, сыт! Он это про крупицы, a Вередович и выходит из буфета, насилу в дверь пролез... Все на него как взглянули, да так и покатились.

- A вы ему так и смолчали? - проговорил Петр Иванович, бpocaя салфетку и чувствуя сам, что краснеет.

A что же мне прикажете делать? не драться же лезть, когда я его могу кулаком пришибить? - великодушно произнес Гвоздика. Посмеялись, посмеялись, выпили, да и сели играть, a за картами, да за водкой, все, знаете, проходит! - высказал великую истину Гвоздика.

- Однако, ваша философия... начал Лупинский.

- Что же моя философия - не хуже всякой другой! перебил его Гвоздика, наливая себе рюмку водки. Моя философия вот где! - Он хлопнул себя по карману. - Было бы тут, a остальное... Ну, вставай, брат, засиделись, до клуба еще выспаться надо! - растолкал он Шнабса и стал прощаться.

Гости вышли в переднюю.

- Оставайтесь, господа, обедать! - засуетился, принужденно улыбаясь, «пан маршалок». Сейчас подадут... Душенька! крикнул он в дверь. Что же на стол?

Нет, уж увольте... Ей Богу, спать хочется, проговорил Гвоздика, зевая. И вынув часы из кармана, он произнес: - никак не завел? и, не обращая ни какого внимания на упрашивающего остаться обедать Лупинского, стал заводить часы.

- Экая скотина! - проговорил мысленно Петр Иванович, облегчая себя крепким словом. Так смотрите же, господа, пятницу не забудьте, преподобных московских святителей, - произнес он шутливо, прощаясь и едва сдерживая свое негодование.

- Это уж будьте покойны: затем и приехали! - произнес Шнабс так трезво и твердо, как будто он с неустанным вниманием следил за разговором.

- Ну, надевай шапку-то! скомандовал Гвоздика и, посвистывая, отворил дверь.

Они вышли.

- A он все никак на счет осторожности прохаживался, сказал, посмеиваясь, Шнабс, кивнув в сторону «маршалковской» квартиры. Я ведь все слышал, даром, что спал... Ну, и вы его тоже хорошо!

A я ведь думал, ты в самом деле... взглянул на него е некоторым удивлением Гвоздика.

- Нет, я потому больше, что уж скучно очень канитель-то эту слушать. Он, было, и мне так сначала: и гласностью, и жалобами, и репутацией пугал, a я ему: оставьте, говорю, Петр Иванович, меня все равно не сегодня - завтра выгонят; ведь седьмое место в три года - так уж я лучше на дорогу запасусь, a этому мужичью не все ли равно, кому платить? сегодня мне, завтра вам, a там кому-нибудь еще... С тех пор перестал - не трогает.

«Пани маршалкова» насилу дождалась выхода гостей.

- Я не понимаю, как ты позволяешь говорить Гвоздике такея вещи! - воскликнула она, сердито поправляя салфетку. И потом этот костюм - халат какой-то.

- Ты пойми, душенька, что он был немножко того, щелкнул себя Петр Иванович по галстуку, - и я не хотел поднимать истории при Шнабсе... Скоты! проговорил он сквозь зубы. И откуда все эти сведения, весь этот вздор! Особенно с этой проклятой клепкой: она у меня вот где, - показал он на затылок. - Намедни твой братец любезный подхватил какой-то нелепый слух в газетах. Ты ему напиши, что это все ерунда, - заметил он строго, - ерунда и ничего больше! - вскрикнул он, начиная горячиться.

- Конечно, конечно! поспешила сказать Мина Абрамовна, у которой мгновенно пропал весь гнев при виде страдания, выразившегося на лице мужа. He волнуйся, Pierre, тебе это вредно, - прибавила она с болезненной лаской в голосе. Но горевать было некогда, и «пани маршалкова» занялась предстоящими именинами.

VII.

Именины были торжеством, к которому готовились заблаговременно: из ближайшей волости, там где старшиной был старый приятель Петра Ивановича, обязаны были доставить к столу рябчиков, тетеревей, куропаток, a буде есть возможность, и дикую козу. В сумерки, накануне ярмарки, когда вся площадь уставилась возами с разной живностью, a евреи, подняв свои глянцевитые лапсердаки, шмыгали между рядами телег, хищно в них заглядывая, на двор к «пану маршалку» таинственно въехала нагруженная телега. Тотчас из кухни выскочил повар Михал, за ним, состоящий в должности мажордома, сторож опеки, Лука, и оба стали вытаскивать из телеги кульки, мешки, кадушки и кадочки, которые с необыкновенной ловкостью подхватывала судомойка Пелагея, исчезая с ними, как в разинутой пасти, в дверях темной и грязной кухни. Когда притащился последнюю кадочку с маслом - причем Михал, отведав кусочек, нашел его дюже солёным - в кухню вошла сама «пани маршалкова».

- Сколько дичи? - спросила она озабоченно, так как дичь должна была играть главную роль за именинным столом.

- Двадцать пар рябчиков и пятнадцать штук тетерек! - отвечал в нос повар Михал, вынимая птиц одну за другой и с любовью завзятого охотника, взвешивая их на руке. - Эк настреляли! - не утерпел он, чтобы не сказать, - должно быть, в казенном лесу...