Н Ланская - Обрусители

- Экий болван! - произнес мысленно ротмистр, нехотя поднимаясь навстречу доктору.

В комнату вошел, грузно переваливаясь своим неуклюжим туловищем бегемота, уездный эскулап Пшепрашинский. «Это был один из тех неудачных питомцев науки, которые роковым образом пятятся назад, вместо того, чтобы подвигаться вперед: кое-чему научившись в молодости, они, позднее, среди забот о насущных потребностях, среди карт, вина и сплетен, забывали очень скоро то, что знали, тупея, черствея и понемногу теряя на жизненном пути весь запас своего человеческого достоинства. Наука, больные, свет - все было принесено в жертву принципу наживы: практика давала мало - Пшепрашинский заменил практику коммерческими оборотами и из доктора превратился в ростовщика. Он не брезгал ничем, ничем не стеснялся и, хвастаясь, показывал какую-то историческую трость, которую ему заложил обнищавший потомок когда-то знаменитого предка. У доктора была польская родословная, польские замашки и та деланная, с детства внушенная ласковость взгляда, которая у поляков, нередко, переходит в приторную нежность яри их обращении к женщине.

Собеседники выпили чаю, покурили, поговорили и замолчали. Но доктор был находчив:

- A знаете, пан пулковник (польская утонченная вежливость непременно требует, чтобы человека величали непринадлежащим ему титулом: ротмистра- полковником, полковника - генералом, генерала- как-нибудь повыше, судью-паном-президентом и т. д.). - A знаете, пан-пулковник, ведь «пани маршалкова» на вас обижается...

- Лупинская? - удивился Зыков, не имевший повода даже мысленно обидеть «пани», по тон простой причине, что он о ней ни разу не думал. - A что-ж я ей такое сделал?

- Вы же были у них вечером в пиджаке и пани говорит, что с таким куцем пальто подобае только верхом ездить...

- Ваша пани - дура, - сказал Зыков, - да и вы...

- Пан пулковник! вскричал, сложив руки, доктор, - это же было давно... И что я тут виноват, когда «пани марш...

- Она это вaм говорила? - перебил Зыков сердито.

- Боже брони! Я слышал от Гусева, Гусев от Яроцкого, Яроцкий от Коршуна.

- A Коршун от их кухарки? откуда же больше?, - спросил раздражительно Зыков.

- Нет, Коршун от Скорлупскаго, Скорлупский от Веред...

Но тут Зыков расхохотался. - Постойте, батюшка, постойте, ведь, знаете, это выходит, как это там, на первой-то странице: Исаак роди Иакова, Иаков роди Иуду, Иуда роди Зару от Тамары и т. д. Честь имею кланяться, доктор! Мне пора в казарму, там по крайней мере глупостей не услышу!

И, повернувшись к гостю спиной, Зыков стал надевать свои белые перчатки.

Нимало не смущаясь, доктор раскланялся и вышел. Он свое дело сделал...

И сам доктор, и сообщенная им сплетня были, разумеется, чистейшим вздором; но чем этот вздор был ничтожнее и глупее, тем сильнее язвил он дворянское самолюбие ротмистра. Как! Он только что из Петербурга, его перчатки белее снега, он знает наизусть либретто каждой оперы, и вдруг какая-то «пани Пшепендовска» находит... Ротмистр надел пальто и быстро зашагал по грязным, деревянным тротуарам, сердито сгоняя тростью попадающихся ему навстречу свиней. Он отправился вместо казарм к прокурору Шольцу.

Шольц сидел над огромной кипой бумаг, когда явился ротмистр.

- Как это вам покажется? - закричал Зыков прокурору, вышедшему к нему навстречу. - Как вам это покажется? - повторил он, и, не здороваясь, смотрел на Шольца требующими ответа глазами.

- Да ты хоть бы поздоровались сначала, - сказал Шольц, протягивая ему руку.

- Нет, да вы послушайте - И ротмистр рассказал бывшую у него сейчас сцену.

- Только-то? - удивился Шольц.

- Как только-то? - еще больше удивляясь, уставился на него глазами Зыков. - Да ведь это черт знает что! Я этого доктора чуть в шею не вытолкал. He знаю, как удержался.

- И хорошо, что удержались. Я уверен, что он не хотел вас обидеть. Просто по скудоумию и привычке к сплетням.

- Меня обидеть! - воскликнул ротмистр, протестуя и в тоже время обижаясь. - Да разве меня может обидеть лекарь Пшепрашинский или какая-то «пани Пшепендовека?» Что она такое? без рода, без племени, цыганка, гувернантка, из непомнящих родства...

- У вас все из непомнящих родства! Полно вам аристократничать то по старой гвардейской привычке, - сказал Шольц.

- Весь свой век в боннах трепалась, - продолжал, не слушая, Зыков, - a туда же законы общежития предписывает! Куцее пальто, как вам это нравится? Вот, прости Господи! болото... Сошлюсь на вас: что вы имеете против этого пиджака? И повернувшись на каблуках и уже смеясь сам, Зыков показал со всех сторон свой пиджак.

- Короток немного, - сказал серьезно Шольц, - впрочем, на вечер к «пани-маршалковой» годится.

Но Зыков уже забыл про пиджак и, шагая из угла в угол, продолжал говорить, останавливаясь на выразительных местах:

- В молодости, - ведь мне, батюшка, почти сорок! - я был отлично воспитан, и опытный человек разглядит это сразу: но, извините за выражение, изгадился совсем в этой трущобе, всякую манеру утратил, потому, представьте, с эдакими идиомами дело иметь!.. Возьмите, вон, хоть Платона Антоновича, - перешел он с свойственной ему легкостью на другой предмет, - ведь и газеты читает, в политике любого дипломата за пояс заткнет, и с молоду учился, видно - как же! давеча идем мимо предполагаемого сквера, он сейчас это: novus гех, nova lex, на исправника, понимаете, намекает, и про всякий-то случай у него иностранное словечко готово a ведь думать может только по-здешнему; «пан маршалок» у него первый человек и в присутствии раньше его словечка не вымолвит... Во всяком другом месте, - продолжал, переводя дух, Зыков, - я бы этого Лупинского себе на порог не пустил, a тут его на почетное место под образа сажают... Я человек вежливый, - уже тише продолжал Зыков, задумчиво поворачиваясь между окном и печкой, - я его предостерегал, предупреждал, я им всем говорил; - Обирайте, говорю, панов и жидов, помоги вам Бог! только солдата, Боже сохрани, не троньте, не допущу... Солдата и мужика, там, где могу, не дам. Солдат! - воскликнул Зыков, - ведь это святой, он на своих плечах всю Россию вынес, он еще себя покажет, a им, этим хищникам, все ни по чем... Ну! не послушались, не прочувствовали, пусть на себя пеняют! - значительно сказал Зыков и пошел излить свое негодование к Орловым.

Татьяна Николаевна расхохоталась, услышав о пиджаке.

- Вам вот смешно, - произнес обиженно ротмистр.

- Да как же все смешно!..

- Нет, вы в мое положение войдите: с эдакими идиотами дело иметь... Вы вот все Лупинского отстаивали: что честный, честный, a я вам докажу, что честь-то у него в кармане и нигде больше! Вот Гвоздика берет - ну, так и знают все, что берет, такая уж ему слава: шампанское-то его пьют, a всякий про себя думает: «подлец ведь ты, брат, и только!» A ведь этот... Ну, да погодите: я вам разоблачу этого благодетеля, вы его на порог к себе не пустите доказательства представлю осязательные! - говорил взволнованно и громко ротмистр.