Н Ланская - Обрусители

Петр Дмитриевич был, по своему чину, такой маленький человек, что великому «пану маршалку» и в голову не приходило считать его опасным, он только удивлялся, почему какой-то Колобов ему не кланяется, но, удивляясь и негодуя в душе, он старался этого не замечать. Петр Дмитриевич принадлежал к эпохе первых реформаторов Полесья; он служил в поверочной комиссии при Якушкине и теx первых посредниках, которые, прослыв «красными» в глазах «ясновельможных», впоследствии прослыли чуть не сумасшедшими, когда настало другое время и пошли другие взгляды. Тогда времена менялись быстро: то с мужиком носились, как ни весть с какой драгоценностью, мужика сажали рядом е паном, даже выше, ему не только возвратили его образ и подобие, его вознесли, его почти открыли... Пан имел право только соглашаться, чаще всего его даже не спрашивали; мужику, напротив, внушили, что он может требовать, и его не только слушали, ему подсказывали. Это было почти как на театре и также скоро кончилось, как на сцене: явились другие люди, сверху пошли другие циркуляры и, поиграв с мужиком, ему, как в сказке о рыбаке и рыбке, опять оставили одно дырявое корыто... Пошла переоценка земли, леса, угодий, и у мужика отняли то, что он начал было считать своим. Долго ли сбить с толку темного, безграмотного человека? Когда, отнимая, ему сказали, что это делается на законном основании, он стал совершенно в тупик, потому что на том же самом основании ему давали. Кое-где он вздумал даже упираться и бунтовать... Расходившегося мужика поспешили унять... нагайками и штыками, потом его и совсем закрепостили, заменив старое ярмо барщины, которому все-таки предвиделся когда-нибудь конец, ярмом чиновничьего произвола, которому и конца не было видно. Тогда, почуяв добычу, явились на службе обрусения Лупинские, Гвоздики, Ванины, Болванины, Акулы, Овсянские, Ля-Петри, Свистовские и, наконец, Столяровы... Словом, целый легион хищников-обрусителей. Петр Дмитриевич Колобов принужден был выйди в отставку: таким, как он, места не было в том Валтасаровом пире, который разыгрался на развалинах только-что минувшего периода. Приютившись, по милости какого-то доброго человека, в ведомстве градусов, Колобов сохранил связь с мужиком: к нему приходили за советом из самых дальних волостей, он писал просьбы, направлял, куда следует, просителей, иногда кое чего добивался, чаще не добивался ровно ничего и знал такие проделки обрусителей, о которых не знал никто. Зная эти проделки, Петр Дмитриевич с удивлением и негодованием смотрел, как поднимался Лупинский; он был оскорблен этим восхождением во имя тех бескорыстных и безрассудных тружеников, с которыми когда-то служил и которые ушли из этой Полесской Колхиды не только с таким же пустым карманом, как пришли, но и оставили по себе самую дурную славу... «Дураки, - говорил о Якушкиных Петр Иванович Лупинский, - не знали, где раки зимуют»! Сам он знал это хорошо...

Колобов был высокого роста, брюнет с курчавой головой и некрасивым лицом, но у него был громкий голос, чистая совесть и правдивые честные глаза. Он мог отличить дурное от хорошего и всегда шел прямо, не делая никаких уклонений в сторону. Его манеры были резки, выражался он с грубой прямотой, решительно не годился для гостиной, особенно для буржуазной гостиной Петра Ивановича, не носил перчаток, не употреблял одеколону, но бедняку помогал, не справляясь с политической экономией, о которой, быть может, не слыхал, и при всей своей бедности и незаметности, мошенника называл мошенником и не считал себя обязанным ему кланяться только потому, что тот был чином выше и носил кокарду. Лупинский показался ему подозрительным с самого начала: он не доверял ни его слезам, ни его горячим речам в защиту мужика, и везде, где только представлялся случай, старался разоблачить его проделки; но «пан маршалок» держался на своей позиции твердо; у него даже два раза обедал сам Михаил Дмитриевич. Господин Лупинский решительно становился особой на всем пространстве уезда. В это самое время появился воинский начальник Зыков, и дело, начатое Колобовым, который до конца остался в тени, нашло в ротмистре своего продолжателя.

II.

Ротмистр гвардии, Александр Данилович Зыков приехал в край тотчас после какой-то своей истории, о которой он говорил весьма сдержанно хотя, однако же так, что слушателям было ясно все благородство его поступков. Ротмистр был чистокровный дворянин с предками, генеалогическому древо которых терялось во мраке времен, но несомненное существование их подтверждалось фамильным гербом, с изображением меча, лебедя и трех рыб под серпом полумесяца. Это, конечно, была какая-нибудь эмблема и, как эмблема, имели свай геральдический смысл.

Ротмистр Зыков поселился под горой, к маленькой квартирке, из которой он мог видеть в одну сторону клочок неба, a в другую - остроконечный угол соседней крыши; весь остальной Божий мир заслонялся высокой горой и зеленью деревьев. Он находил, что с него это достаточно. Направо, налево, кругом грязь была непроходимая с той минуты, когда начинало таять, вплоть до той, когда мороз сковывал землю с промежутками страшной пыли летом. О гигиене тут имели такое же понятие, как и об астрономии, a грязь отстаивалась с таким упорством, как будто в её неприкосновенности заключалось общее благополучие. Эта грязь наводила уныние, могла расстроить нервы самого здорового человека, и хотя Александр Данилович на свои нервы пожаловаться не мог, но грязь казалась ему в первое время нестерпимой и заставляла страдать, как какая-нибудь физическая боль, в роде зубной.

Через полгода ротмистр стал к ней равнодушнее; он герметически закупорился и погрузился в устройство быта своей команды. Занявшись солдатами, ротмистр в первое время почти никуда не выходил и, по правде сказать, заняться было чем: все, что он принял, от казарм до гимнастики, от сапог до шинелей, от пищи до грамотности - все находилось на степени полной негодности. Он начал с того, что обул и одел солдата; он завел каждому кровать и одеяло и, предоставляя разные льготы в то же время строго требовал исполнения долга. На счет дисциплины это был неумолимый педант; но зато солдатский грош, считавшийся до него общественной собственностью, и солдатский труд, на который мог рассчитывать каждый, оберегались им, как нечто неприкосновенное. Когда его стараниями были выстроены новые казармы, он завел на артельном начале чайную, купив на свои деньги несколько самоваров и посуду. Чай отучил солдата от водки. Сытый, одетый, обутый, работая и зарабатывая, солдат стал смотреть человеком. Над ротмистром смеялись, но ротмистр ничего не видел и не слышал; он, как дикаря, учил солдата всему: он учил его даже говорить, хотя я не ручаюсь, чтобы они всегда друг друга понимали. Покончив с устройством команды, Александр Данилович позволил себе развлечься и отдохнуть; он сразу примкнул к партии меньшинства, ядро которой составлял дом Орловых. Развлекаясь, он стал ходить в гости, толковал о политике утром, между делом, и играл в карты вечером, когда делать было решительно нечего. В карты здесь играли все, - это был всепоглощающий интерес, который утолял собою вечно живую потребность в каком бы то ни было развлечении. Политика и отбывание служебной повинности утром, карты - вечером, изредка какой-нибудь скандал, какая-нибудь новость из «губернии» составляли все содержание жизни города, пока некоторые внутренние события не подняли его жизненный пульс до болезненной быстроты.