Н Ланская - Обрусители

- Как не пускают? отчего?

- Да так, прокурора нет, a без него, говорят нельзя,

- Ах, Боже мой! Как бы это сделать?

- Да уж не знаю, как... разве этого подлеца попросить?

- Разумеется, я попрошу! Я могу ему написать.

- Попробуйте, толкнитесь: ведь за сотни верст понаведаться пришли. От жен, может, гостинцы принесли.

- Где же они теперь?

- Вот тут, у вас на крыльце, сейчас позову. Пришли тайком от посредника: Гвоздики боятся.

Колобов вышел и вернулся с двумя мужиками. Это были знакомые Татьяне Николаевне: Филипп Тилипут, какими-то судьбами избегнувший острога, и Фома Битюк, по прозванию Рыболов. Колтупы, зипуны, уродливые шапки, загорелые, скорбные лица - были все те же. Пообещав написать «пану маршалку», Татьяна Николаевна стала спрашивать о ревизии, о выборе волостного старшины, о их мирских делах. Мужики отвечали сначала неохотно, вяло, - точно им все это надоело; потом Фома Битюк, помоложе, оживился и на своем мудреном языке изобразил целую картину.

- После всех этих наших смут, - начал он, прислонившись плечом к притолоке, - прошел в волости слух, что едет к нам левизор из губернии. Испужались мы дюже, особливо как сказали, что и господин посредник с ним. Ну, говорим промеж себя, выкрутится наш Сидор Тарасович - так оно и вышло.

- Чего же ты Фидипп, молчал? - обратился Колобов к Тилипуту: - ведь ты тоже жалобу подписывал?

- Подписывал, - повторил он.

- Ну, так чего же ты?

- Да меня, ваше благородие, не спрашивали, даже в правление не допустили...

- Эх, братцы! неумели и правды отстоять, a за вас люди в остроге гибнут...

- Ваше благородие! - воскликнул огорченный упреком Тилипут. Позвольте доложить, сделайте Божескую милость: «что же тут было возможно? Чиновник-то, вон, посмеялся, да и был таков, a ведь господин посредник с нами завсегда-с, да и кулак-то ихний мы внаем. Хоша Михаил Иванович вон сказывают, что только десятерых за все время высекли, однако коли посчитать, так много выйдет больше, вот что-с! Приезжай господин левизор один - всю бы истину узнал, a то ведь своей шкуры-то всякому жалко...

- Ну, что же, чем кончилось? - спросила Татьяна Николаевна.

- Кончилось своим порядком. Собрали это нас к крыльцу. Вынул Михаил Иванович у себя из-за пазухи нашу подлинную жалобу, ту самую, что Степан Черкас с Бычковым в «губернию» носили со всеми нашими мужичьими крестами, вынул да и стал читать. Прочел до конца и остановился. - Ну, что на это скажешь? - спросил левизор у Сидора Тарасовнча. - Да все, говорят, ваше благородие, от первого до последнего слова - ложь.

- Слышите, ребята? - спрашивает левизор.

- Слышали, ваше благородие.

- Ну, вот что я вам скажу: жаловаться вы можете, и в этом вины нет, a вот что вы сами выдумали старшину сменять - это вина большая. Ну, говорит, теперь можете себе идти... Мы пошли, a они закусили и поехали. Только всего и было.

- Когда же нового старшину выбирали?

- A это опосля. Через три дня Михайло Иванович, проводивши левизора, вернулся и нас опять созвали. Меня как увидел: «а, говорит, такой-сякой, вместе с бунтовщиками жаловаться! Погодите голубчики, я вам покажу, разбойники»! И эдаким словом! Однако, сечь никого не сек. Приступили к выбору: трое суток держал, a пора рабочая. Кого ни назовешь, все говорит: нельзя. Сход распустит и сам на охоту, a в полях стоит... Наконец-то напали на человека, сродственником Сидору Тарасычу приходится, так - мужик совсем бессловесный почитай, Пахомовым прозывается: ну, и утвердил. Как приговор составили, стал он это говорить: - Ну, вот вы, говорит, дурачье, жаловались, что я в три года десяток на вас, может, выпорол, так нешто это важно? Вот кабы я вас всех передрал - ну, точно что можно бы обижаться, a то велика важность: десять! - Да ведь хоша бы и десять. Так чувствительно, - сказал Наум Селезнев. - Я, говорит, вам покажу чувствительность! И опят эдаким словом...

В острог мужиков не допустили. Ходили и к «пану маршалку» с письмом от Татьяны Николаевны, кланялись сторожу и повару, чтобы доложил, доставали что-то из-за пазухи, опять кланялись, - но все напрасно: оказалось, что допустить в острог невозможно: оказалось, что закон в этом случае говорит так строго и ясно, что допустить свидание между «бунтовщиками» - значит прямо идти под такую-то статью. Кто же возьмет на себя такое полномочие? Петр Иванович, разумеется, не взял.

- Что ж делать? что ж делать?.. говорил он Татьяне Николаевне с сокрушением сердца свою обычную фразу. Ничего не могу - закон-с...

He добившись свидания, крестьяне отправились обратно в свою далекую Сосновку и недели через две, освободившись от всех земных уз, умер старик Подгорный, и двери острога отворились за тем, чтобы пропустить его на кладбище.

Смерть его осталась бы, конечно, долго неизвестной, если бы случай не привел Орловых на городское кладбище в ту минуту, когда солдаты местной команды копали могилу в неогороженном углу на косогоре, где хоронили всех тех, кто не имел привилегии лежать за оградой. У одного из работавших солдат сломалась лопата, и он, помянув лихом покойника, разглядывал то место, где она переломилась, в то время как двое других, стоя в неглубокой могиле, разговаривали о каких-то подметках, высоко подбрасывая лопатами рыхлую глину.

- Для кого это? - спросила Татьяна Николаевна, остановившись у самого края свежей могилы.

- Арестант помер в остроге, - ответил один из солдат.

- Что же, болен был, не знаете?

- A ктo eгo знает, должно смерть пришла...

- Сказывал вахтер, что с горя, - подхватил тот, у кого сломалась лопата. -Сказывал, что все по своей деревне тосковал: он издалече, не здешний...

- He знаете, как звали?

- A кто ж его знает? - равнодушно ответил солдат и, бросив лопату, стал потирать уставшие руки.

Уж не Подгорный ли? - подумала Татьяна Николаевна и, встретив на дороге Колобова, сообщила ему свою догадку.

- Сегодня же узнаю! - сказал Петр Дмитриевич и вечером действительно сообщил, что рано поутру умер Петр Подгорный и хотел повеситься Василий Крюк, как по секрету сообщили ему в городской больнице.

На другой день, в сумерки, в арестантском платье, без пения, без свечей, без родных, схоронили того безвестного полесского крестьянина, который положил душу «за други своя» и, умирая, даже не знал, что совершил подвиг. Петр Подгорный был отныне свободен и дело за № 629 было прекращено и сдано в архив.

ХХIV.

Вскоре умер и другой герой сосновской истории, старый исправник Кирилл Семенович, развязав, наконец, руки жене и дочери. Он умер, хлебнув лафита и затянувшись папироской, которую придерживал понятливый городовой, исполнивший свою человеколюбивую роль до конца. В последние дни жизни Кирилла Семеновича, вся забота его жены и дочери состояла в том, чтобы старик подал в отставку. Они как будто боялись, что он еще может служить после смерти. Ему сунули в руки перо, и старик, ничего не сознавая, странно глядя куда-то помимо бумага, подписал свою фамилию. Два часа спустя, он умер. Исправница плакала и говорила, что это было необходимо для пенсиона, для детей; ей самой ничего не надо, но Лиза!..