Говард Фаст - Подвиг Сакко и Ванцетти [Легенда Новой Англии]

Ванцетти умолк и, перед тем как продолжать, посмотрел прямо в глаза судье. С этого мгновения сон превратился в кошмар, хотя в то время, когда это случилось в действительности, судья оставался холоден и невозмутим, даже тогда, когда Ванцетти воскликнул:

«Мы доказали, что во всем мире нет и не может быть судьи более жестокого и более пристрастного, чем были вы по отношению к нам! Мы доказали это. И все же нам отказывают в новом разбирательстве. Мы знаем, как знаете в глубине души и вы сами, что с самого начала, еще до того, как вы нас увидели, вы были против нас.

Еще до того, как вы нас увидели, вы уже знали, что мы — красные и что с нами надо расправиться. Мы слышали, что вы здесь говорили, и знаем, как вы не скрывали ни вашей вражды к нам, ни вашего презрения. Вы об этом говорили с друзьями в поезде, в университетском клубе в Бостоне, в Гольф-клубе в Уорчестере, штата Массачусетс. Уверен, что если бы люди, слышавшие то, что вы о нас говорили, имели гражданское мужество выйти и повторить под присягой ваши слова, может быть, ваша честь, — мне жаль говорить вам это, потому что вы старый человек, а у меня есть старик отец, — может быть, вы сидели бы сейчас здесь, на скамье подсудимых, на этот раз во имя истинного правосудия.

Нас судили в то время, которое уже отошло в область истории. В то время кругом нас бушевали злоба и ненависть против людей одних с нами убеждений и против иностранцев. Мне кажется, и больше того — я в этом уверен, что и вы, судья, и вы, прокурор, сделали все возможное, чтобы еще больше разжечь ненависть к нам присяжных. Присяжные ненавидели нас за то, что мы были против войны; они не понимали разницы между человеком, который высказывается против войны потому, что считает эту войну несправедливой, ибо в нем нет вражды к какой-нибудь другой стране, и человеком, который высказывается против войны потому, что защищает интересы той страны, с которой воюет его страна, и который поэтому является шпионом. Мы не такие люди.

Прокурор знает, что мы были против войны потому, что не верили, будто война преследует те цели, во имя которых она якобы велась. Мы считаем, что война — зло, и убеждены в этом еще больше сейчас, через десять лет после войны; день за днем мы все лучше и лучше понимаем все последствия и результаты войны. Мы верим теперь еще тверже, что война — это зло, и я рад, что хоть с эшафота могу сказать людям: „Берегитесь войны! Вы на пороге этого склепа, где погребен цвет человечества. За что? Все, что они говорили вам, все, что они сулили, — ложь и призрак, обман и преступление. Они сулили свободу. Где эта свобода? Они сулили довольство. Где это довольство? Они сулили прогресс. Где этот прогресс?“

С тех пор как я попал в Чарльстонскую тюрьму, население ее удвоилось, — где же то укрепление нравственности, которое война должна была принести миру? Где развитие духовных сил, которого мы должны были достигнуть в результате войны? Где уверенность в завтрашнем дне, в том, что завтра мы будем обладать всем, что нам необходимо? Где уважение к человеческой жизни? Где восхищение перед добрыми началами в человеке? Никогда до войны у нас не было так много преступлении, так много злоупотреблении, такого падения нравственности, как сейчас».

Обвиняемый снова помолчал немного, — обвиняемый, который часто снится судье и произносит речь в свою защиту, и судья ворочается и жалобно стонет во сне. Но он должен слушать дальше.

«Говорили, — продолжал Ванцетти, и голос его — уже голос судьи, а не осужденного на смерть преступника, — что защита всячески мешала суду, желая затянуть следствие. Я нахожу такие разговоры оскорбительными, ибо это ложь. Государственному прокурору понадобился целый год, для того чтобы состряпать против нас обвинение, — иначе говоря, один год из пяти ушел на то, чтобы прокуратура смогла возбудить против нас дело. Дело слушается в первый раз, защита передает вам свои возражения, и вы молчите. В глубине души вы заранее решили отвергнуть все ходатайства защиты. Вы молчите месяц — другой, а затем выносите заранее обдуманное решение в самый канун рождества, как раз в сочельник. Мы не верим в сказку о рождестве, ни с исторической, ни с церковной точки зрения. Но кое-кто из наших людей еще верит в нее, а если мы не верим, то не потому, что мы не люди. Мы тоже люди, и рождественский праздник мил сердцу каждого человека. Мне кажется, что вы вынесли ваше решение именно в канун рождества для того, чтобы отравить радость нашим родным и близким.

Ну что ж, я уже сказал, что не только не виновен в убийстве, но и за всю мою жизнь ни разу не совершил преступления, не крал, не убивал и не проливал крови. Я боролся и отдал свою жизнь в борьбе против тех преступлений, которые узаконены и освящены у нас судом и церковью».

И во сне судья слышит, как голос Ванцетти становится громче, яростнее, он жжет спящего, как раскаленное железо:

«Вот что я вам скажу: я не пожелаю ни псу, ни змее, ни самому последнему и жалкому из существ на земле — никому не пожелаю я выстрадать то, что выстрадал я за преступление, в котором неповинен. Однако я знаю, что страдаю за то, в чем я и в самом деле виновен. Я страдаю за то, что я радикал. Я и в самом деле радикал. Я страдаю за то, что я итальянец, и я действительно итальянец; я страдаю еще больше за мои убеждения, но я так уверен в моей правоте, что, если бы вы казнили меня не один раз, а дважды, и если бы я смог дважды родиться снова, я снова стал бы жить, как жил прежде, и делать то, что делал прежде.

Я все время говорю о себе и забыл даже назвать имя Сакко. А Сакко тоже рабочий человек, он любит свой труд, у него хорошее место и хороший заработок, счет в банке, добрая и красивая жена, прекрасные дети, чистенький домик на лесной опушке, недалеко от ручья. Сакко — это сама сердечность, сама вера, настоящий человек, любящий людей и природу. Он отдал все, что имел, за дело свободы и за любовь к человечеству: деньги, покой, честолюбивые мечты, жену, детей, себя самого и наконец жизнь. Сакко и во сне бы не привиделось, что он может украсть и тем более убить. Он, так же как и я, ни разу в жизни не поднес ко рту куска хлеба, который не был бы заработан в поте лица своего. Никогда.

Ну да, я куда более искусный говорун, чем он, но много, много раз, слушая его душевный голос, в котором звучит такая высокая и святая вера, думая о том, чем он пожертвовал во имя своих идей, думая о его героизме, я чувствовал себя таким маленьким по сравнению с ним, что мне приходилось украдкой отгонять слезы и глотать комок, подкатывавший к горлу, чтобы не расплакаться перед ним, перед этим человеком, которого называют вором и убийцей, а теперь собираются казнить. Но имя Сакко будет жить в благодарных сердцах народа и тогда, когда ваши кости, судья, и кости прокурора давно истлеют, когда ваше имя и его имя, так же как и ваши законы, учреждения и ложные кумиры станут лишь смутным воспоминанием о тех проклятых временах, когда человек человеку был волк…»