Виктор Ворошильский - Сны под снегом [Повесть о жизни Михаила Салтыкова-Щедрина]

Ведь я сам хотел.

Ведь мне не жаль этих однообразных лет.

Но почему так быстро?

Мгновенье, остановись!

Нет, это уже конец.

Так что и Угрюм-Бурчеев лелеет тайную мечту, свою программу или Утопию.

Эстетический то сон, подчиненный законам геометрии, мечта о прямой линии.

Все маршируют и маршируют.

Никто налево, никто направо — все прямо вперед.

Ровным шагом, в одинаковых мундирах.

Ростом тоже все одинаковы.

В геометрическом городе живут, в серых домах, в каждом доме по четыре пары.

Двое престарелых, по двое взрослых, по двое подростков и по двое малолетних.

И командир, и шпион.

Трутуту! — на рассвете взывает побудка.

Малолетние сосут на скорую руку материнскую грудь; престарелые произносят краткое поучение, шпионы спешат с рапортами.

И по прямой линии — марш на работу.

По команде: раз! обыватели разом нагибаются.

По комнате разгибают спину.

Посреди этих взмахов, нагибаний и выпрямлений прохаживается по прямой линии сам Угрюм-Бурчеев и затягивает для поднятия духа: раз-первой! раз-другой! а за ним все работающие: Ухнем! Дубинушка, ухнем!

Великолепный мир прямой линии.

В нем ни страстей ни чувств.

Только обязанности и геометрия.

Геометрия является обязанностью.

Весь мир представляется великим маршем — куда? в лучезарную даль, которая покамест еще задернута, но со временем, когда туманы рассеются.

Увы!

В том виде, в каком Глупов предстал глазам Угрюм-Бурчеева, город этот далеко не отвечал его идеалам.

Это была скорее беспорядочная куча хижин, нежели город. Улицы разбегались вкривь и вкось; лачуги, то высокие, то низкие, то красные, то желтые, в одной горбатый живет, в другой шесть безобразных ублюдков.

Понял градоначальник, что град предстояло не улучшать, но создавать вновь.

Но что же может значить слово «создавать»?

Создавать — значит представить себе, что находишься в дремучем лесу; это значит взять в руку топор и, помахивая этим орудием творчества направо и налево, неуклонно идти куда глаза глядят.

Так Угрюм-Бурчеев и поступил.

На рассвете рухнули первые стены.

С вдохновенным градоначальником во главе глуповцы уничтожали свою колыбель.

Пыль густым облаком нависла над городом и затемнила солнечный свет. Бурчеев в прах стирал не знающий симметрии город.

Его мысли уже были далеко: он сортировал жителей по росту и весу, неподобранные четы разводил, новые согласно с идеей соединял, детей поровну делил между семьями, назначал командиров и шпионов.

Лежащий в развалинах Глупов он перекрестил в Несгибаемый — и магическое это имя из небытия немедленно улицы подняло — прямые, как стрелы, радиусами разбегающиеся от квадратной площади, посреди которой Угрюм-Бурчеев, создатель порядка, ось великолепной симметрии, стоял и служил примером.

Счастье было так близко.

Всего лишь на шаг по прямой линии облеклась в плоть Утопия.

Но тогда.

Ничего не понимают.

Плоха та птица, что в собственное гнездо.

Народ.

Какой, к черту, народ?

Абстрактный — или исторический, который породил и выносит градоначальника с фаршированной головой, породил и выносит, вздыхая, Угрюм-Бурчеева, а в порыве злобы, случайные жертвы с колокольни сбрасывает.

Смех для смеха.

Ха-ха-ха, Салтыков-весельчак.

Нет, у Салтыкова нет чувства юмора.

Юмор предполагает великодушие, доброту и сострадание.

Неужели?

Придите ко мне и я успокою вас.

Ложь.

Искусство оценивает жизненные явления единственно по их внутренней стоимости, без всякого участия великодушия или сострадания.

Но, Мишель, не сердись, но я ведь тоже не понимаю.

Разве это возможно, чтобы градоначальник летал по воздуху и зацепился за шпиль?

Помнишь, когда я была барышней, ты сочинил для меня историю России и там.

Дура.

Ты всегда говоришь, что я дура, но рецензент.

Мерзавец.

Уважаемый господин редактор, хотя и не в обычае, чтоб беллетристы вступали в объяснения со своими критиками, но.

Во-первых, г. рецензент приписывает мне такие намерения, в связи с, он обличает меня в недостаточном знакомстве, ошибках в хронологии, а также что я много пропустил: где Пугачев, где сенат, в котором не нашлось географической карты России, где много других происшествий, перечисление которых приносит честь рецензенту, но в то же время не представляет и особенной трудности при содействии изданий гг. Бартенева и Семевского.

Однако я должен вывести почтенного рецензента из заблуждения, будто бы, издавая историю града Глупова, я имел в виду «историческую сатиру», я также должен уверить его, что даже и на будущее время сенат, не имеющий исправной карты России, тогда, как, например, такой факт, как распоряжение о писании слова «государство» вместо слова «отечество».

Сверх того историческая форма рассказа представляла мне некоторые удобства, равно как и форма рассказа от лица архивариуса.

Но в сущности, я никогда не стеснялся формой и пользовался ею лишь настолько, насколько находил это нужным.

И мне кажется, что ввиду тех целей, которые я преследовал, такое свободное отношение к форме вполне позволительно.

Далее рецензенту кажутся вздором такие образы, как градоначальник с органчиком в голове и тому подобные.

Но зачем же понимать так буквально?

Ведь не в том дело, что у Брудастого в голове оказался органчик, наигрывающий романсы: «не потерплю!» и «раззорю!», а в том, что есть люди, которых все существование исчерпывается этими двумя романсами.

Надеюсь, что в объяснениях я не зашел слишком далеко.

Затем, приступая к обличению меня в глумлении над народом непосредственно, мой рецензент высказывает несколько теплых слов, свидетельствующих о его личном сочувствии народу.

Оно меня безмерно радует; но думаю, что я собственно не подал никакого повода для столь благородной демонстрации.

Остаюсь, господин редактор, с выражениями, ваш Салтыков.

Не напечатали, мерзавцы.

Мерзавцы и дураки.

Дураки и лицемеры.

А доктор Ионов?

Доктор Ионов не мерзавец.

Я его не считал и дураком.

Когда в Вятке мне было особенно плохо, именно доктор Ионов.

Во всей Вятке единственный дом, в котором я.

Доктор Ионов, прямолинейный и честный, но почему.

Не понял.

С натянутым и ледяным письмом вернул книгу, что не желает, с письмом любезным, но оскорбительным, что не желает впредь никаких, ведь я всегда посылал ему, никаких отношений со мной, подарков, переписки, не желает.

Не понял.

Никто не понял.

А ведь стоит только выглянуть в окно: градоначальник безумный летает над городом, градоначальник с головой нафаршированной трюфелями, с органчиком в голове, без головы, все летает по прямой линии.