Стэн Барстоу - Святая ночь [Сборник повестей и рассказов зарубежных писателей]

Под влиянием мысли о порче старая служанка унесла и спрятала черные четки с черепами, к которым Ластения однажды прикоснулась с таким ужасом, — Агата этого не забыла; она отнеслась к четкам, как к священному предмету, который осквернили. Огонь все очищает, и она благочестиво сожгла четки. Но порча уже подействовала на Ластению, думала Агата. Порча въедается, проникает в душу наподобие огня, обжигающего плоть, ведь ад, из которого порча исходит, есть геенна огненная. Так говорила себе суеверная Агата, когда прислуживала за столом, стоя с салфеткой на руке и с прижатой к переднику тарелкой за стулом мадам де Ферьоль и не сводя глаз с осунувшейся Ластении, которая сидела напротив матери и ничего не брала в рот. Девочка начала уже утрачивать свою хрупкую красоту. Лишь два месяца прошло с тех пор, как отец Рикульф покинул их дом, а зло, которое он принес, становилось все ощутимее. Посеянное им дьявольское зерно, как выражалась Агата, начало давать всходы. Правду сказать, в самой печали Ластении не было ничего удивительного или пугающего. Печальной она была всегда. Она обитала в ужасной стране, которую Агата ненавидела, где даже в полдень не было светло и где Ластения жила с матерью, у которой в мыслях был только почивший супруг и от которой она никогда не слышала ласкового слова. «Не будь меня, — добавляла про себя Агата, — лапонька никогда бы не улыбнулась и зубок своих милых никогда бы никому не показала. Но теперь она не просто печалится. Ее „испортили“. Как пели у меня на родине: „Коль испортили тебя, долго не протянешь“. Так думала Агата. „У вас что-нибудь болит?“ — часто с беспокойством спрашивала она у Ластении, и в ее голосе проскальзывал ужас, несмотря на все старания не выдать мыслей, которые не давали ей покоя. Бескровные губы Ластении неизменно отвечали, что у нее ничего не болит. Все молодые девушки — нежные создания, стойко переносящие свои невзгоды, — отвечают, что у них ничего не болит, когда болит душа. Женщины так хорошо умеют претерпевать страдание, оно до такой степени становится их судьбой, и они так рано, принимая это как должное, начинают его испытывать, что долго, после того как страдание проникло в их душу, они говорят, что ничего не чувствуют. Ластения безусловно страдала. Под глазами появились круги. Кожа, всегда отличавшаяся белизной, покрылась темными пятнами, и морщины на опаловом лбу нельзя уже было счесть лишь следствием мечтаний. Внешне жизнь Ластении не изменилась. Все те же повседневные занятия по хозяйству, то же шитье у окна, совместные с матерью посещения церкви и прогулки вдоль гор, по их зеленым отрогам, где сверкают ручейки, вода в которых то прибывает, то спадает в зависимости от времени года, но никогда не прерывает своего течения. Они часто прогуливались здесь по вечерам в час, на всей земле отпущенный для прогулок.

В отличие от более счастливых обитателей равнин и побережий они не могли любоваться закатом. Солнца не было в этой стране, лежавшей в котловине между гор, которые преграждали дорогу его лучам. Закат можно наблюдать с вершины, но туда еще надо было добраться, а это так высоко! Во время самых дальних своих прогулок дамы де Ферьоль проходили лишь полпути до вершин. Вечерами вид этих гор с тучными землями, не похожих на скудные горячего рыжего цвета Пиренеи, — зеленый покров, местами изобилующий шарами кустарников, мощными деревьями, которые клонятся, извиваются, шевелят листвой по скатам, — хорошо, пожалуй даже чересчур хорошо, сочетался с печальными мыслями и чувствами гуляющих женщин. Опускавшаяся ночь окрашивала небо над их головами в темно-синий цвет, покрывала его звездами, а если ночь была лунная, то невидимая луна освещала жалкую щель неба бледно-молочным светом, так что, подняв взор, можно было убедиться, что оно все же существует. Подобно другим таким же, этот пейзаж вечером приобретал фантастическую окраску. Горы, вершины которых словно сближались в поцелуе, могли представать воображению стоящими в кружок гигантскими феями, что-то шепчущими друг другу на ухо, словно это женщины поднялись и, прежде чем откланяться, обмениваются с хозяйкой словами прощания. Такому впечатлению еще более способствовали пары, которые, поднимаясь от земли и от всех водных потоков, орошавших травы, словно накидывали белый бурнус искрящегося перламутром тумана на широкие зеленые одеяния гигантских фей, как воланами, отделанные серебристыми линиями ручейков. Только горы никуда не уходили. Они оставались на местах, и назавтра их видели снова. Из своих вечерних прогулок дамы де Ферьоль возвращались, лишь заслышав поднимающийся из маленькой долины внизу, под их ногами, где располагалась черная приземистая церковь романского типа, призывающий к вечерней молитве колокольный звон, который Данте называет „агонией умирающего дня“. Тогда они спускались обратно в погрузившееся во мрак селение и направлялись в похожую на склеп церковь, где обычно молились по вечерам перед тем, как отправиться ужинать.

Иногда Ластения отваживалась ходить на прогулки одна, когда мадам де Ферьоль по той или иной причине задерживалась дома. Это нельзя было счесть неосторожным поступком — их край был безопасен, прежде всего из-за того, что горы отделяли его от внешнего мира. Незнакомцев или людей подозрительных почти никогда не заносило в плотно прикрытую со всех сторон впадину, где жил, наподобие троглодитов, оседлый народ, причем многие так никогда и не покидали ее, словно странные чары держали их внутри этого мрачного заколдованного кольца. Путешественники, нищие, разного рода бродяги, встреча с которыми могла закончиться плохо для молодой девушки, пересекая Францию, обходили Форез по внешнему склону гор, по внутренней же стороне шли только жители этой небольшой узкой долины, мрачной и сырой, как колодец, а дам де Ферьоль тут чуть ли не суеверно почитали. Ластения могла назвать по имени всех пастушков, загонявших коз на верхотуру черных пастбищ, всех доярок, по вечерам приходивших по горным откосам на луга доить коров, всех рыбаков, что промышляют форель по бурным речушкам, набирая полные корзины рыбы, кормя ею весь край, подобно тому как в Шотландии рыбаки кормят всех семгой. Впрочем, мадам де Ферьоль никогда надолго не оставляла Ластению. Присоединиться к дочери было тем проще, что, договорившись, куда им пойти, мадам де Ферьоль могла видеть Ластению издалека на расположенных уступами косогорах — и даже из окон серого особняка, в трех шагах от которого зеленеющей стеной поднимались крутые отвесные горы.

Однажды вечером Ластения вернулась быстро — усталая, вялая, еще больше подурневшая. Внутренний недуг точил ее все сильнее. Теперь не нужно было особой проницательности, чтобы видеть насколько резко и явно изменился ее облик. От Агаты, которая всегда неукоснительно спрашивала Ластению о здоровье, та не скрывала более своего тяжелого недомогания. Она, правда, не объясняла, что именно у нее болит, только говорила: „Не знаю, что со мной, милая Агата“. Ее мать, прежде занятая лишь своим благочестием и воспоминаниями о муже, пожиравшими ее жизнь, в этот вечер начала о чем-то смутно догадываться. Все тело Ластении ломило, — даже зная, что мать, помолившись в церкви, должна была составить ей компанию в прогулке по горам, Ластения пришла в церковь, не имея больше сил ждать. Войдя и увидев мадам де Ферьоль, коленопреклоненную в исповедальне, Ластения, изнемогая от усталости, опустилась сзади на лавку. Неужели так утомила ее долгая прогулка? В церкви, и без того мрачной, становилось все пасмурнее. Свет через витражи уже не проникал. Но когда мадам де Ферьоль вышла из исповедальни, время ужина еще не наступило. „Завтра праздник. Почему бы тебе не причаститься со мной завтра? А сейчас, пока я буду молиться, пойди исповедуйся, — обратилась она к дочери. — У тебя есть время“. Ластения, однако, отказалась, сославшись на то, что не готова; она так и осталась сидеть на скамье и не молилась, пока мадам де Ферьоль, опустившись на колени, читала свои молитвы. Ластения чувствовала себя подавленной, и в этот момент ею овладело полное безразличие. Нежелание дочери исповедаться и причаститься удивило мадам де Ферьоль, но она решила не настаивать, чтобы не натолкнуться на сопротивление, которое ее только бы озлобило (себя она знала хорошо!); просто она восприняла отказ дочери как еще одну епитимью. Ревностно набожная мадам де Ферьоль была крайне раздосадована, но ее сила воли не уступала вере; когда из церкви они направились домой, Ластения должна была почувствовать, как дрожит от сдерживаемого волнения рука матери. Возвращались они молча.