Стэн Барстоу - Святая ночь [Сборник повестей и рассказов зарубежных писателей]

Человек, которому доведется полюбить Ластению, существовал лишь в материнском воображении, но думы о нем усугубляли для мадам де Ферьоль скорбь из-за действительных событий. Ластения, от которой в печальную ночь рождения мертвого ребенка баронесса напрасно ждала проявлений любви, должна была умереть, так и не познав любви. Ее утерянная красота не расцвела вновь. Не вернулась к ней, восстановленная молодостью. Хотя мадам де Ферьоль, больше желая уверовать в это, чем веря на самом деле, сказала Агате по ее возвращении из паломничества, что Ластении лучше, она и сама перестала так думать, когда увидела, как с каждым днем и месяцем головка дочери, некогда прелестная, все ниже и ниже клонится к земле. Со стороны можно было подумать, что во время родов, которые Ластения чудом пережила, у нее треснул позвоночник где-то у поясницы, и с кровати уже она сошла сгорбленной, когда по воскресеньям они с матерью появлялись в церкви, люди, глядя на них, понимали, почему мадам де Ферьоль никого не хотела принимать и полностью посвятила себя здоровью дочери. Общее мнение было таково, что недолго ей еще таскать свою дочь в церковь.

Все же ей довелось бы выполнять эту миссию изрядное время, если бы революция в своем кровавом, кощунственном пылу не распорядилась внезапно закрыть церкви. Мадам де Ферьоль, у которой не было больше оснований скрывать Ластению от врачей, призвала нескольких из них в Олонд, но врачи увидели в молодой девушке, немощной и вялой как телом, так и духом, лишь один из случаев маразма, причина которого оставалась для них непостижимой. На всем свете одна мадам де Ферьоль знала причину! Это ее грех, думала она, и преступнику суждено умереть из-за своего греха. Закоренелой янсенистке, больше веровавшей в справедливость бога, чем в его милосердие, было ясно: именно суровый бог воздал должное ее дочери, переломив хребет несчастной, склонившейся к земле Ластении, которая некогда походила на колосок, что покачивается на стебле, — колосок теперь смят человеческой рукой.

Эта глубоко скрытая трагедия двух женщин длилась еще долго на фоне нормандских полей, пейзажа столь отличного от севеннской воронки, однако им никогда не приходило в голову бросить на эти поля взгляд из окон своего жилища. У окна прохожие видели лишь Агату, по вечерам дышавшую воздухом своей родины. Так они и жили, если только это можно было назвать жизнью. Мадам де Ферьоль в уверенности, что дочери не избежать наказания за совершенный грех, смотрела, как день за днем подтачивает Ластению загадочная болезнь, — так смотрят на развалины разрушенного дворца, обращающиеся в прах. Несмотря на осуждение преступного поведения дочери, скрывшей от нее тайну своего сердца, несмотря на суровость веры, вопреки всему страдания Ластении терзали баронессу, однако, сведя всю жизнь к воспоминаниям о боготворимом муже, мадам де Ферьоль никак не выражала сочувствия дочери, которая, впрочем, не в состоянии была понять даже сочувствия. Маразм Ластении, озадачивавший врачей, которые после туманных упоминаний о японском способе прижиганий объявили его неизлечимым, касался не только тела девушки, но и души. Он владел ею целиком. Состояние Ластении позволяло говорить о слабоумии, и брезживший ранее отблеск понимания гас, уступая место угрюмому помешательству. Но и безумная, Ластения молчала. Она умирала, как и жила, не раскрыв рта. Сознавала ли она себя? Ластения проводила дни в молчании, праздно, неподвижно сидела, уткнувшись головой в стену (признак тихого безумия), не отвечая даже Агате, заливавшейся слезами жалости, — Агате, находившейся в отчаянии из-за того, что не может уже прибегнуть к средству, на которое она столь долго рассчитывала, не может обратиться к священнику, чтобы он изгнал из ее лапоньки злых духов. В ту пору революция неистовствовала, и священники были в бегах. В Олонде только потому и знали о революции, что в округе не нашлось священника, чтобы изгнать из Ластении злых духов; случай, возможно, единственный в своем роде: в продолжавшем существовать Олондском замке, который не разрушила революция, обитали три женских существа, такие несчастные в своем коконе скорби, что они смогли забыть обо всем, не имевшем касательства к их кровоточащим сердцам. В то время, как кровь с эшафотов затопляла Францию, три мученицы во власти рока видели лишь ту кровь, что текла из их сердец. Так, забыв о революции, забывшей о них, и скончалась Ластения, унеся в могилу тайну своей жизни или то, что мадам де Ферьоль считала ее тайной. Ничто не позволяло мадам де Ферьоль и Агате предполагать столь близкий конец. В этот день Ластении не было хуже, чем накануне, чем в другие дни.

Ни в ее лице, уже долгое время отчаянно бледном, ни в безумных глазах, цветом напоминавших листья ивы — ивы плакучей, ведь она и была такой ивой, пролившей довольно слез, — ни в слабом безжизненном теле, столь странно сгорбленном, они не заметили ничего, что наводило бы на мысль о близкой смерти. Обычно присматривать за ней не было нужды. Ластения сидела, в тихом безумии уткнувшись лицом в стену у себя в комнате; они оставляли ее в таком состоянии и предавались своим неизменным занятиям: баронесса молилась, Агата плакала- каждая в своем углу. В этот день они застали ее в том же положении, в каком оставили, — лицом к стене, с широко раскрытыми глазами, — но она была мертва, душа покинула тело — бедная душа, уже почти переставшая быть душой. Увидев ее мертвой, Агата бросилась на колени перед своей лапонькой, обхватила ее руками и забилась в рыданиях, ворочая старой головой и изнемогая от боли. Мадам де Ферьоль, лучше владевшая собой, просунула руку к груди той, кого столь долго называла «моя девочка», — это так ей подходило, — чтобы узнать, бьется ли еще слабое сердечко, но тут ее пальцы что-то почувствовали… «Кровь, Агата!» — произнесла она пустым страшным голосом и показала капельки крови на пальцах. Агата оторвалась от колен Ластении, которые обнимала, и они вместе расстегнули корсаж. Ужас обуял их.

Ластения убивала себя — медленно, понемногу (сколько времени?), — каждый день все глубже и глубже вонзая в себя булавки. Они вынули восемнадцать штук, воткнутых около сердца.

Однажды, в эпоху Реставрации, спустя ровно четверть века после смерти Ластении, чью таинственную историю я вам поведал, пережившая ее и все еще находившаяся в добром здравии ее мать, баронесса де Ферьоль («Ничто не может меня убить», — с глухой горечью говорила она, упрекая пощадившего ее бога) присутствовала на торжественном обеде у своего родственника, графа дю Люда, к слову сказать, хозяина одного из лучших домов в маленьком городке Сен-Совёр, где до революции так много танцевали, и даже она, мадам де Ферьоль, тогда еще мадемуазель Жаклин д’Олонд, танцевала с красавцем-офицером в белой форме, черным ангелом, на всю жизнь одевшим ее в черное. Теперь здесь не танцевали. Другое время, другие нравы! Однако обеды давали. Обеды заменяли кадриль. Удивительно, наверно, было встретить на праздничном веселом обеде вдвойне постаревшую — от горя и прожитых лет — мадам де Ферьоль, еще более суровую и набожную, почти святую, если только можно быть святой без милосердия. Но она и была такой святой. Эта женщина, о силе характера которой читатель уже составил мнение, — враг всяческого позерства, вернулась, правда через много лет после смерти дочери, в общество, к которому принадлежала; она появлялась там, простая и строгая, но появлялась. Баронесса стоически носила глубоко в себе воспоминание, которое скрывала от других и терпела без тени жалобы, как рак, разъедающий сердце. Это было воспоминание о непостижимой, незабываемой тайне, которую Ластения взяла с собой в могилу. Никто никогда не заподозрил того, что мадам де Ферьоль знала про свою дочь, но ее больше мучило не то, что она знала, а то, чего не знала. И доведется ли ей узнать? Баронесса уже не верила в это. По ее спокойному виду никто бы не догадался, что она доживает жизнь в отчаянии. Она была уже развалиной, но величием и благородством схожей с развалинами Колизея.