Стэн Барстоу - Святая ночь [Сборник повестей и рассказов зарубежных писателей]

«На обеде у графа дю Люд, в том конце стола, где сидела она, непроизвольно понижали голос и тише смеялись», — говорил любивший повеселиться виконт де Керкевиль, которому из уважения к этой величественной старухе приходилось сохранять серьезность. В тот вечер, на обеде, где она восседала с обычным для нее безучастным видом, царило оживление, все испытывали друг к другу симпатию, хотя компания подобралась ужасно пестрая. Это был сколок общества после эпох революции и империи, перемешавших все сословия, но на обеде никто не мучился из-за такого отвратительного политического и общественного смешения, с которым теперь никакое правительство ничего не могло поделать. Граф дю Люд глубокомысленно называл свои обеды «собранием трех сословий» — здесь и правда собиралось духовенство, дворяне и, наконец, представители третьего сословия. На обедах царили сердечные отношения и все были расположены друг к другу. В этом маленьком городке люди были добродушнее, чем в соседнем Валоне, что в четырех лье от Сен-Совёра, где каждый захудалый дворянин считает себя паладином Карла Великого и вас не пригласят отобедать, прежде чем вы не предъявите грамот, удостоверяющих ваше благородное происхождение.

Подтверждением моих слов может служить то, что как раз на этом обеде, где гости не брезговали касаться друг друга локтями, между маркизой де Лимор, по происхождению самой благородной из всех присутствовавших женщин, и маркизом де Пон л’Аббе, чей род восходил к незапамятным временам, располагался гость молодцеватого бравого вида, предки которого много веков крестьянствовали в Нормандии, — сам он, однако, пообтесавшись, заделался настоящим парижским буржуа. Его белый пикейный жилет красовался между маркизой и маркизом, как серебряный гербовый щит между двумя щитодержателями, из которых роль единорога одесную исполняла маркиза, роль борзой ошуюю — маркиз. Этот парижский буржуа приезжал в Сен-Совёр дачником, проводить досуг; нажитое состояние давало ему досуг, хотя он охотно спустил бы это состояние ради удовольствия заново его нажить. Теперь он скучал, болея особого рода болезнью, — то была тоска коммерсанта, продавшего свое дело.

Он на самом деле прежде был коммерсантом и, подумать только, бакалейщиком, но бакалейщиком высокого полета. Он был бакалейщиком его величества Наполеона, императора и короля в годы его наивысшей славы, и содержал лавку, десять лет смотревшую, не мигая, на стоящий напротив дворец Тюильри; сейчас лавка вместе с другими домами площади Каррусель приказала долго жить, как, впрочем, и сам дворец. Однако высоко мнивший о себе императорский бакалейщик, который сидел развалясь и разглагольствовал за столом графа дю Люда, наподобие славного малого Туркаре [10] Туркаре — персонаж комедии Лесажа. — Прим. перев . , ни фамилией, ни видом не походил на бакалейщика. Фамилия у него была генеральская — Бой. Провидение, иногда позволяющее себе шутить, предвидев появление императора Наполеона, сочло, что будет остроумно, если сахар и кофе ему будет продавать человек по фамилии Бой. Это что касается фамилии. Но у провидения возникла и другая прихоть: сделать из бакалейщика одного из красивейших мужчин своего времени, когда на редкость красивыми были вообще все мужчины, что нам в пику доказали своими полотнами Давид и Жерико. На парижских кухнях его прозвали «каррусельским раскрасавцем-бакалейщиком». Осанка его была под стать фамилии, а выправка такова, что в эпоху Империи, когда он выходил из кафе на углу улицы Сен-Никез, где проводил вечера за игрой в домино, и на голове у него была складная шляпа-цилиндр, которую в ту пору носили все, а на могучих плечах — широкополое пальто с золотым галуном на воротнике, часовые в аркаде Тюильри брали на караул, как перед генералом; на потеху друзьям он отвечал на их приветствие с уморительно серьезным лицом, с величавым видом — ни дать ни взять вылитый генерал. Однако очень быстро из генерала он превращался обратно в бакалейщика. У него был мозг бакалейщика, в котором отродясь не было ни одной мысли, чем и объяснялось его крепкое здоровье, хотя ему перевалило за шестьдесят. Правда, он нередко сидел с закрытыми глазами, словно погрузившись в себя и сложив руки на животе, всем своим видом демонстрируя пиршество мыслей, но, господи, что это была за трапеза и что за едоки! Несмотря на пустоту в голове, он был хитер, как всякий нормандец, и прятал свою хитрость за дураковатым видом, который смеха ради умел на себя напускать. Этот тип, добавлявший к фамилии Бой имя Жиль, дураком не был. При императоре он оказал множество мелких услуг нормандским дворянчикам, с которыми он вел себя неизменно уважительно и которые из благодарности скупали для земляка корнишоны. Иногда некоторые из них даже передавали ему прошения и петиции, потому что думали, будто у него есть связи во дворце; но все его связи ограничивались кучером Мусташем и Зое, негритянкой Жозефины. Он не лишился своего состояния, когда пала империя, которая его кормила. В 1814 году он отрекся от лавочки, как Наполеон — от империи, но бакалейный Наполеон, в отличие от императора, не вернулся с Эльбы, — так и не вернувшись, он умер от холеры в 1830 году.

С таким вот своеобразным человеком случай вкупе с революционными событиями свели мадам де Ферьоль за столом графа дю Люда. Жиль Бой был одет, как он сам выражался, в «парадную форму» — зная о своей привлекательной наружности, он все время подчеркивал свою неувядающую красоту соответствующим нарядом. И правда, присмотреться к нему, так это был великолепный старец, который выглядел очень моложавым, очень гибким, очень крепким для своих лет; он любил напоминать о своей нерастраченной крепости и, принимая жалостливую мину, с самодовольным притворством демонстрировать большой палец руки, на вид вполне здоровый и хорошо гнущийся, утверждая, что его парализовало после взрыва адской машины, который, если верить Жилю Бою, вынес его через окно маленького кафе на улице Сен-Никез, где он сидел на втором этаже и спокойно читал газету, и в совершенно безумном состоянии дошвырнул до Шайо, откуда его привели к жене; жену он застал без сознания, и доктор Дюбуа извлекал из ее груди осколки стекол. Это была одна из самых коронных его историй. «Несчастный паралитик», как он сам себя называл, «бомбой ушибленный», надел в этот день, чтобы оказать честь радушному хозяину, голубой сюртук с золотыми пуговицами, плотно облегавший могучий торс, белые казимировые штаны, шелковые широкие чулки и изящные туфли на высоком каблуке, столь любимые императором, который всегда носил такие, если только не был в сапогах. Жиль Бой, которого принимавшая его у себя нормандская знать звала отчасти фамильярно «папашей Боем», хотя на папашу он ничуть не смахивал, сверкал английской опрятностью, благоухая, подобно женскому белью. Блондин, он напоминал о скандинавских предках моих земляков, нормандцев, но не столько уже благодаря волосам, белым, как крыло альбатроса, которые он стриг коротко, почти наголо, сколько из-за розового цвета лица, на котором нельзя было различить ни красных пятен, ни усталости, ни следов жизненных тягот. Веселые голубые глаза глядели из-под полных, тяжеловатых век, и, казалось, Жиль Бой подмигивал, словно сам посмеивался над своими словами и приглашал вас разделить с ним веселье. Больше всего он гордился зубами, о которых заботился так, как женщина не заботится о жемчуге у себя в ларце, и показывал их, даже когда не улыбался, просто чтобы доставить себе удовольствие. На обед к графу дю Люду он явился с тростью за спиной, как с ружьем (у него была привычка так носить индийскую трость); он оставил ее в углу, вошел в гостиную со шляпой в руках, словно влюбленный из старой комической оперы к бальи, и приветствовал собравшихся с простоватостью крестьянина, скорее всего, наигранной, — этот человек по имени Жиль любил иногда строить из себя Жиля, простоватого и трусоватого персонажа старой комедии.