Стэн Барстоу - Святая ночь [Сборник повестей и рассказов зарубежных писателей]

— Вы жестокий человек, ваше преосвященство.

— Люди умирают каждый день. Некоторым уготованы вечные муки, другим — блаженство, но работа церкви должна продолжаться. Идите, сын мой, с миром и во имя господа.

В одиннадцать утра Блейз Мередит выехал из Рима. Его багаж состоял из маленького чемодана с одеждой и брифкейса, в котором лежали требник, блокноты для записей и письмо епископу Валенты от префекта конгрегации ритуалов. Ему предстоял десятичасовой путь в душном, жарком «скором», полном уроженцев Калабрии, возвращающихся с паломничества в Святой Город.

Тех, кто победнее, загнали, словцо скот, в вагоны второго класса, более состоятельные заполнили первый класс, разложив свои вещи по сиденьям и багажным полкам. Мередит оказался зажатым между полной матроной в шелковом платье и смуглолицым священником, шумно сосавшим мятные пастилки. Напротив уселась крестьянская семья. Их четверо детей трещали без умолку и толкали друг друга. Все окна были плотно закрыты.

Он достал требник с твердой решимостью почитать молитвы, но сдался уже через десять минут. От спертого воздуха к горлу подступала тошнота, вопли детей, словно иглы, впивались в уши. Он попытался задремать, но толстуха непрерывно ерзала на месте, а шумное чавканье священника сводило его с ума. Наконец Мередит встал, вышел в коридор и облокотился о поручень, наблюдая проносящиеся мимо поля и фермы.

Зеленела молоденькая травка, блестели фасады домов, умытых весенними дождями и высушенных солнцем, даже развалины акведуков и древних римских вилл кое-где покрылись свежим мхом. Чудо возрождения природы появлялось здесь более ярко, чем в любой другой стране. Эту землю нещадно эксплуатировали сотни лет, холмы разъедала эрозия, леса давно извели, реки пересохли, плодородный слой обратился в пыль. И тем не менее каждую весну начинался праздник листвы, травы и цветов. Даже в горах, на иззубренных туфовых склонах появлялся зеленый налет, напоминающий о былой красоте.

Если дать земле отдохнуть, думал Мередит, если хотя бы на пятьдесят лет очистить ее от людских орд, она снова набралась бы сил. Но этого никогда не случится. Люди будут плодиться и плодиться, а земля умирать у них под ногами, пусть медленно, но все же быстрее, чем инженеры и агрономы смогут восстанавливать ее плодородие.

От мелькающих, залитых солнцем просторов у Мередита заболели глаза, и он начал разглядывать тех, кого выгнали из купе табачный дым, запах чеснока, горчицы, потных тел. Неаполитанского бизнесмена в брюках-дудочках, коротком пиджаке, со сверкающим перстнем на пальце. Немецкого туриста в башмаках на толстой подошве и с дорогим фотоаппаратом на груди. Двух плоскогрудых француженок, американского студента с короткострижеными волосами и веснушчатым лицом, влюбленных, стоявших около туалета, взявшись за руки.

Именно они привлекли внимание Мередита. Черный, как араб, юноша, крестьянин с юга, со сверкающими глазами и волнистыми волосами, в футболке и брюках из тонкой хлопчатобумажной ткани, облегающих тело. Девушка, тоже черноволосая, маленького росточка, с тонкой талией и высокой красивой грудью. Они стояли лицом к лицу, сцепленные руки, казалось, отгораживали их от остального мира, глаза не видели никого вокруг, а тела расслабленно покачивались в такт движению поезда.

Глядя на них, Мередит с тоской подумал о прошлом, которое никогда не принадлежало ему. Любовь он знал лишь в виде теологического определения да виноватого шепота в исповедальне. Какой совет мог он дать, столкнувшись со столь откровенным эротическим единением, божьей предусмотрительностью кладущим начало новой жизни и гарантирующим продолжение рода человеческого. Скоро, возможно этой ночью, их тела сольются воедино, зачав новое тело, новую душу. Но Блейз Мередит будет спать один, а великое таинство природы низведется в его голове до схоластического силлогизма. Кто прав, он или они? Кто из них в большей степени соответствует божественному замыслу? Ответ мог быть только один. Кардинал Маротта не ошибся. Он, Блейз Мередит, отгородился от человеческой семьи. Эти двое стремились ей навстречу.

У Мередита заныла спина, разболелся живот. Он понял, что должен отдохнуть, и вернулся в купе.

— …Папа — удивительный человек, — встретил его голос калабрийского священника. — Истинный святой. В соборе святого Петра я стоял рядом с ним. Я мог протянуть руку и дотронуться до него. Он прямо-таки лучился энергией. Чудесный, чудесный человек. Мы до конца дней своих должны благодарить бога за счастье, выпавшее на нашу долю.

Волна мятного воздуха прокатилась по купе. Блейз Мередит закрыл глаза, мечтая о тишине, но его сосед и не думал умолкать.

— Приехать в Рим, походить по улицам, на которых остались следы мучеников, преклонить колена перед могилой апостола Петра, что может с этим сравниться? Только в Риме можно увидеть церковь такой, какая она есть, — армией священников, монахов и монахинь, готовящейся к покорению мира во имя Христа…

Не дай бог, чтобы мы так покоряли мир, раздраженно подумал Мередит. Подобные утверждения никому не приносили пользы. Лучше бы он замолчал и хоть немного задумался над своими словами.

Но калабриец разошелся вовсю, и присутствие брата-священнослужителя лишь распалило его красноречие.

— Не зря Рим называют Святым городом. Душа великого папы охраняет его днем и ночью. Но не все святые церкви собраны в Риме. О нет! Даже в нашей маленькой провинции есть святой… пока официально не признанный, но настоящий. Да, настоящий!

Блейз Мередит мгновенно насторожился. Раздражительность как рукой сняло, он с нетерпением ждал продолжения.

— Уже начато дело о приобщении его к лику блаженных. Джакомо Нероне. Быть может, вы слышали о нем? Нет? Это странная и удивительная история. Никто не знает, откуда он пришел, но в один прекрасный день он появился в деревне, будто посланный богом. Своими руками он построил маленькую лачугу и посвятил себя молитвам и добрым делам. В конце войны партизаны захватили деревню и расстреляли его. Он умер мучеником, защищая веру. А после смерти у его могилы начали свершаться чудеса. Больные исцелялись, грешники раскаивались. Все это явно указывает на благоволение господа нашего.

Блейз Мередит открыл глаза.

— Вы знали его, святой отец? — спросил он.

Калабриец ответил коротким, подозрительным взглядом.

— Знал ли я его? Лично нет. Хотя, разумеется, много слышал о нем. Сам я из Козенцы. Это соседняя епархия.

— Благодарю вас, — и Мередит закрыл глаза. Калабриец встал и вышел в коридор. Мередит, воспользовавшись его отсутствием, вытянул ноги и откинул голову на спинку сиденья. Он не испытывал сожаления о содеянном. Более чем когда-либо ему не хотелось слушать подобные разглагольствования, этот церковный жаргон, позорную риторику, ничего не объясняющую, затемняющую истину. Массивный фундамент обоснований и откровений, на котором зиждилась церковь, сводился к ритуальным заклинаниям, бесформенным, бесполезным, фальшивым. Мятная набожность. Она не вводила в заблуждение никого, кроме тех, кто распространял ее, приносила удовлетворение разве что старухам да девочкам-подросткам, но пышно расцветала именно там, где церковь занимала наиболее прочные позиции. Она означала соглашательство, приспособленчество, распущенность среди духовенства, находящего, что проще проповедовать религиозное рвение, чем смотреть в лицо моральным и социальным проблемам своего времени. Она скрывала глупость и недостаток образования. Она оставляла людей беззащитными перед вселяющими ужас таинствами: болью, страстью, смертью — последней, пожалуй, наиболее страшным из всех.