Марсель Эме - Проходящий сквозь стены [Рассказы]

— Я же не спорю. Время от времени, чтобы заставить читателя задуматься, почему бы и нет… но и злоупотреблять тоже как-то, знаешь, нехорошо.

— Возвращаясь к жене Субирона, это и впрямь любопытный случай. Горе у нее тут же переросло в тревогу, в одержимость роком… Кто бы подумал, правда? А вот поди ж ты! И вот как-то вечером она взбунтовалась…

— Взбунтовалась против чего? Против судьбы?

— Против судьбы? Если бы! Эта дама не столь глупа! Она прекрасно знает, что никакой судьбы нет, что это просто так говорится… Нет, она восстала на Господа Бога! Он-то есть! Бог — это я, да, я, Мартен. И вот что она себе сказала: «Бог создал меня от начала и до конца, и я совершенно бессильна его умилостивить. Он утверждает, что просто заставляет меня во всем вести себя согласно требованиям некоего механизма, который у него зовется моей психологической правдой. А я вот возьму и сломаюсь…» И вчера вечером моей героине удалось сломаться. Она спятила… Думаю, что еще несколько дней — и муж сдаст ее в клинику. Как бы то ни было, она полностью ускользнула из-под моего контроля.

— Ты по-прежнему можешь ее ухлопать… Ты же так и хотел…

— То-то что уже не могу! Это меня и бесит… При всем желании не могу. Откуда я знаю, как умирают сумасшедшие — в любое время дня и ночи или как-то еще? И кто мне скажет? Может, у них бывают моменты неуязвимости? Может быть, они вообще неуязвимы и умирают только в миг просветления рассудка? Я слышал, как один врач утверждал, что безумие возвращает некоторым больным утраченное здоровье, а в других вливает такую жизненную силу, какой у них никогда раньше не было. В любом случае я не могу рисковать и сводить кого бы то ни было в могилу вопреки правдоподобию. Ничего не поделаешь, придется смириться. Мадам Субирон выбыла из моего романа, или, если угодно, она фигурирует в нем только как воспоминание. Какая досада! Ты только представь себе, у меня там больше некому умирать! Издатель простил бы мне, вероятно, смерть какого-нибудь третьестепенного персонажа, но никогда не допустит, чтобы умер Субирон или его теща, а мне нужны деньги… Только вчера я просил, чтобы он разрешил мне разделаться с начальником отдела, — какое там, и слушать не хочет.

Матье Матье задумчиво посмотрел на Жижи, прикорнувшую в кресле над вечерней газетой. Его взгляд скользнул по ноге, обтянутой бежевым шелком и открытой до самой коленки. Нога была очень хороша, глаз не отвести. Наконец, он гневно дернулся, словно пытаясь стряхнуть с себя ярмо рабства, и, наклонившись к Мартену, вполголоса сказал:

— Слушай, старик… а ты не мог бы ввести в свой роман малышку Жижи? Она бы прекрасно подошла тебе в качестве третьестепенного персонажа… или даже четырехстепенного… С ней у тебя бы вновь появилась возможность… то есть ничего бы не помешало…

— Ко мне в роман прямо так, с улицы, не входят, — возмутился Мартен.

— Знаю… Но по дружбе… для меня…

— Не уверен, отдаешь ли ты себе отчет, о чем просишь… Дело-то серьезное. Прежде всего, ситуация крайне деликатная. Насильно ее в роман не загонишь. Надо ее уговаривать, надо хитрить. Это непросто. И потом, как-никак… бедняжка Жижи… Не хочу я, чтобы с ней случилось несчастье.

— Мартен, не отказывай мне в дружеской помощи… в спасении… Подумай о моей погибшей жизни…

— Старина, да ведь это тебе не поможет. Что я, тебя не знаю? Эта нога тебя преследует, она у тебя засела в мозгу, вошла в плоть и кровь… Я слишком хорошо понимаю, что из этого получится. Не успеет Жижи оказаться у меня в романе, как ты ворвешься за ней следом… И что мне тогда с тобой делать? Четырехразрядный… пятиразрядный персонаж… А что дальше?

— Но ты же меня не убьешь? — спросил Матье.

— Ничего не могу обещать, — промямлил Мартен, разводя руками. — Смотря как пойдет дело…

Матье Матье вскочил со стула, в ужасе посмотрел на друга и бросился тормошить Жижи:

— Просыпайся, Жижи! Просыпайся, дура ты набитая! Пошли отсюда! Я изгой, я последнее дерьмо, нет у меня больше друзей, есть только проклятая нога, как гнойный нарыв на моем небосводе! Сирота я, гяур, амхарская жемчужина в жестяной оправе! Писатели — это торговцы потрохами! Пошли, маленькая моя, иди, иди скорей. Он убить меня хотел! Жижи, мне страшно… Что у него там сверкает, в его алхимическом вареве? И глаз ему отдай, и все ему отдай! Мне страшно, Жижи. Посади меня на закорки!

Мадам Субирон поместили в клинику для душевнобольных, ребенка отдали на пансион в коллеж иезуитов. В первые дни после того, как жену увезли, начальник отдела спрашивал себя, осмелится ли он воспользоваться этим горестным обстоятельством, чтобы сломить сопротивление тещи? На это он сам себе с изрядной долей лицемерия отвечал, что никогда не навязал бы супруге зрелища своих бесчинств, если бы она была в здравом уме, но, учитывая, что она больна, можно уже не опасаться, что его поведение ее оскорбит. Разумеется, он не преминул привести этот довод теще.

— Нет, нет, это невозможно! — ужасалась Армандина. — Вы забываете, что я ее мать!

— Именно поэтому, — возражал Субирон, — ваше дело заменить ее у семейного очага.

— Нет, я не имею права. Не терзайте меня, Альфред. Это было бы ужасно, это было бы…

— Знаю, — отвечал он, опять-таки не без лицемерия. — Это суровое испытание, но Бог нам поможет.

На этих словах Армандина вздыхала и спрашивала себя, неужели Мартен действительно толкает их на этот путь. Она не хотела в это верить. Она родилась в 1865 году, и у нее, разумеется, были устаревшие представления о писателях; ей, бедняжке, и в голову не приходило, что в наше время их талант подчинен неумолимым и строгим научным методам. Она наивно полагала, что романист сперва выстраивает опасные интриги, но к концу все улаживает и приводит к поучительной развязке. Эта вера укрепляла ее и вдохновляла на дальнейшее сопротивление; вскоре Субирон понял, что уговорами ничего не добьется. Тогда он сменил тактику. Вернувшись с работы, он набрасывался на нее, как дикарь, уповая на преимущество внезапного нападения, но она, тоненькая и проворная, всегда ускользала от него и спасалась бегством в глубь квартиры. Стоит почитать в романе Мартена описание этих преследований впопыхах, криков, опрокинутых стульев, разбитой кошачьей миски, разлетающихся на куски под каблуками напольных ваз.

— Я хочу тебя, Армандина! — завывал самец, изрыгая омерзительные проклятия.

— Альфред, друг мой, вы меня убиваете, — стонала она, перелезая через препятствия.

К счастью, Армандина могла перевести дух в те часы, когда он сидел в своем отделе, но мысли у нее были невеселые, и одиночество ее угнетало. Однажды она получила приглашение на торжественный вечер общества «Перо на ветер», на котором председателем был знаменитый писатель, а вице-председателем — крупный издатель. Она была благодарна Мартену, приславшему ей это приглашение, и помчалась к портнихе.