Марсель Эме - Проходящий сквозь стены [Рассказы]

— Испытание, которое прошел Мартен, бесполезно, поскольку печатные буквы все пишут одинаково. Надо было бы сравнить письменные буквы. Но это уже невозможно! В той неприличной надписи одно слово было письменными буквами. Но его стерли! Мне бы хотелось услышать от господина директора, кто это сделал и почему?

Месье Приер бросил взгляд на инспектора, убедился, что тот все еще окружен плотным кольцом школьников, и рассеянно сказал:

— Господин Эскюэль счел необходимым стереть английское слово. Однако он сделал это без какой-либо задней мысли, я ручаюсь.

Услышав новость, мартенисты разбушевались пуще прежнего. Преподаватель английского кричал, что дело сфабриковали. Месье Ламбль, встав на цыпочки, призвал учеников пропустить Эскюэля, чтобы тот предстал перед судом преподавателей.

Все ожидали увидеть смягчившегося и раскаявшегося Эскюэля, но инспектор, обозленный издевательствами учеников, выступил в роли обвинителя. Твердым голосом и так высокомерно, что директор покраснел, он произнес:

— Ну хорошо, да, я стер слово. Я виноват. К чему эти крики и притворный гнев? Сплошное лицемерие… Вам известно, что рисунки дело рук Мартена.

Никто не сомневался в этом ни минуты! Даже господин Ламбль!

— Вы заблуждаетесь, — спокойно ответил преподаватель Мартена. — Речь не о вероятностях, а о доказательствах. Я вынужден констатировать, что у вас не только нет ни малейшего доказательства, но вы, кроме того, лжесвидетельствовали и сами сфабриковали дело, как только что заметил мой коллега, преподаватель английского. В связи с этим я считаю, что обвинение необоснованно и решение господина директора должно быть изменено.

Приер резко отпрянул, но не возразил. Чувствуя, что план мести, с помощью которого инспектор хотел восстановить справедливость, не срабатывает, Эскюэль потерял голову. Ему почудилось, что весь коллеж размалеван похабными рисунками, позорящими честь его жены. Он выхватил платок и в мгновение ока стер непристойную картинку вместе с надписью.

— У меня нет доказательств, но я из окна своего кабинета видел, как Мартен пишет на стене.

— Вы узнали его со спины? — спросил Ламбль.

— Да. Именно. Я узнал его со спины.

Преподаватели, впечатленные словами Эскюэля, крепко задумались. Однако Ламбль не унимался и лукаво предположил:

— Значит, господин инспектор с того же расстояния узнает со спины любых других четверых учеников, оказавшихся в кабинках?

Раздался протестующий шепот. Теперь испытание выглядело унизительным и неуместным.

— Простите великодушно, — настаивал Ламбль, — но речь идет о будущем двенадцатилетнего ребенка.

Шепот стих, однако лица по-прежнему выражали осуждение. Директор выглядел вымотавшимся, и, казалось, он был тут ни при чем. Взглядом Эскюэль искал поддержки начальства; не получив ее, он презрительно улыбнулся. Внезапная возможность облить презрением человека, перед которым инспектор всегда трепетал, вдохновила его.

— Давайте, — обратился он к Ламблю. — Я готов.

Эскюэль отдавал себе отчет в сложности испытания. Он оценил риск. Однако в тот момент, чувствуя себя более порядочным и благородным, чем коллеги, Эскюэль вдруг поверил в справедливость и непонятно почему понадеялся на благосклонную судьбу, которая, лишь только он откроет рот, шепнет ему на ухо имена четверых учеников. В сопровождении месье Ламбля и преподавателя английского Эскюэль вернулся в свой кабинет и подошел к распахнутому окну. Во дворе дети выстроились в две длинные шеренги по сторонам от туалета, чтобы не закрывать обзор. В глубине, в четырех кабинках, четверо мальчиков в коротких штанишках повернулись к зрителям спинами. Эскюэль даже не пытался их узнать. С закрытыми глазами, голосом до такой степени уверенным, даже дрожащим в предвкушении триумфа, он произнес:

— Слева направо: Ласпар, Муже, Равье и Лерийон.

Ламбль развернул бумажку со списком, сложенную в четыре раза и принесенную смотрителем интерната, и объявил:

— Вы ошиблись насчет всех четверых. Решение принято.

Без дальнейших комментариев Ламбль покинул кабинет, оставив Эскюэля мечтать у окна. Несколько минут спустя преподаватель уже глядел на последние парты меланхоличным взглядом.

— Мартен, прочитайте мне басню «Смерть и дровосек», — сказал он.

Мартен поднялся из-за парты, промямлил первые строчки и замолчал.

— Вы не выучили урок, — заметил Ламбль.

Двоечник посмотрел на учителя глупыми глазами и разразился добродушным смехом, искренним и заговорщическим.

— За невыученный урок останетесь после занятий на два часа, — сказал Ламбль. — И еще на два часа за смех без причины.

Ученик Мартен растерянно потоптался, сел, и в его мутном взгляде изобразилось безграничное удивление.

Жил на Монмартре один человек по имени Мартен, причем жил через день и оттого был очень несчастен. Одни сутки, с полуночи до полуночи, он проводил как все люди, а на другие душой и телом уходил в небытие. Что по многим соображениям его крайне огорчало. Начать с того, что мертвое время не оставляло никаких воспоминаний, в памяти Мартена складывались в плотную цепочку только полноценные дни, отчего жизнь казалась ему страшно короткой, и он всячески старался сделать ее однообразной — чтобы тянулась подольше. Главное же, он стыдился этого изъяна, боялся, как бы о нем не прознали соседи и не стали его чураться. Ведь с точки зрения здравого смысла жить через день — это полная чушь! Мартен и сам считал это чем-то возмутительным и не хотел подвергать опасности рассудок окружающих, обнаруживая перед ними столь абсурдный феномен. Вот почему он тщательно оберегал тайну своего пунктирного существования, и добрых десять лет, которые для него прошли как пять, ему это прекрасно удавалось. Зарабатывать на хлеб Мартену не приходилось, поскольку наследства, доставшегося ему от дядюшки Альфреда, вполне хватало для обеспеченной полужизни. Большая удача в его положении, ибо мест, где можно работать через день, не так-то много, а пожалуй, что и вовсе нет. Мартен снимал отдельную комнату на пятом этаже старого дома на улице Толозе, той, что соединяет два конца большой дуги, которую образует улица Лепик. Это жилище, обставленное недорогой мебелью, стоило ему 675 франков в год. Жильцом он был тихим, никогда не принимал гостей и избегал пустой болтовни на лестнице. Соседи на него не жаловались, а консьержке он даже нравился, так как был недурен собой и носил красивые тоненькие усики.

Мартен просыпался ни свет ни заря, вскакивал, не теряя ни минуты, живо одевался и выходил на улицу. Ему казалось, что он уснул не третьего дня, а накануне, и сердце его сжималось при мысли о пропущенных сутках. В такой ранний час все магазины и киоски были еще закрыты, поэтому Мартену приходилось бежать до ближайшей станции метро, чтобы купить газету и составить себе хоть какое-то представление о прошедшем без него дне. Он вслушивался в разговоры прохожих и гадал, что делалось на свете, пока его там не было. Постоянно мелькавшее слово «вчера» разжигало в нем любопытство, зависть и досаду. То был самый неприятный момент за весь день, порой Мартена захлестывало отчаяние. Жить вот так, одним сегодня, без завтра и вчера — это ли не изощренная пытка! Раздобыв газету, он забивался с нею в уголок кафе и прочитывал за завтраком. Первым делом бегло просматривал заголовки, потом дотошно изучал каждую страницу. У стойки утренние посетители пили кофе перед работой и громко обсуждали, какая погода была вчера утром и какая вечером. Мартен жадно вслушивался в их слова и старался потеснить собственные, позавчерашние воспоминания, чтобы освободить место для событий, о которых писали в газете.