Мануэль Рохас - Сын вора

— Стройся по двое! Пошли! А ну, живей!

Лицо его — красное, точно распаренное — было сплошь усеяно прыщами, готовыми вот-вот лопнуть. Толстые губы были всегда влажными, словно слюна, не уместившись во рту, переливалась через край. Он ежеминутно их облизывал раздувшимся лиловым языком, не смачивая, а наоборот, подбирая лишние капельки слюны. При этом у него были живые глаза и приятный голос. Но понять, что он говорит, было почти невозможно — мешала заполнявшая рот слюна и непомерно большой язык. Говорить ему приходилось скороговоркой, откроет на секунду рот и сразу закроет. Он назвался. Флорентино Эрнандесом и заявил, что он маляр, по прозванию Сурик (не иначе как цвет лица тут сработал).

— Сурик! — обрадовался прозвищу Мушиная Кака. — Вот это прозвище так прозвище! Мои вам поздравления! Точнее и не придумаешь.

Нас связали одной веревкой, будто на одну цепь посадили.

— Разберись по парам! — крикнул жандарм, когда мы высыпали в патио.

В камере осталось только несколько грязных и взлохмаченных парней, которые прилепились к решетке и равнодушно на нас глядели. Все же прочие — мои старые приятели и совсем незнакомые люди, старожилы камеры и новые ее обитатели — молча выстроились в затылок друг другу. Говорить было не о чем. Каждый думал о своем, и этого нам вполне хватало. Утомленные лица, вместо одежды лохмотья. Ко мне с левой стороны подошел жандарм и продел под руку, у самой подмышки, тонкую веревку, которая сразу врезалась в тело.

— Сюда, поближе.

Сурик послушно придвинулся, и жандарм проделал ту же операцию с его правой рукой. Крепко привязанные друг к другу, покорные и безмолвные, люди терпеливо ждали, когда будет наконец собрана вся колонна. В тишине патио гулко раздавались шаги жандармов. И вот нас всех связали и повели парами, словно школьников на прогулку, через приемную. Дверь открылась, и мы вышли на улицу. По флангам шли жандармы без сабель и карабинов, но с револьверами на поясе. Они вели пятьдесят человек, разделенных, или, вернее, связанных, по парам. Улица была почти безлюдна. Редкие прохожие удивленно оглядывались на странное шествие, а потом равнодушно продолжали свой путь. Они не скрывали ни своего любопытства, ни своего равнодушия, а мы стыдились смотреть им в глаза, упорно рассматривали плиты мостовой под ногами; лишь немногие осмеливались украдкой взглянуть на особенно назойливого зеваку. И вдруг мы почувствовали прилив гордости, который заставил нас распрямиться и изобразить на лице презрительную гримасу, — пусть думают, что мы настоящие преступники. Это была всего лишь детская игра, защитная окраска. Но ведь каждый защищается как может. К тому же прохожие этого не знали. Потому что кто поведет пьяницу, мелкого воришку или хулигана, кинувшего камень в уличный фонарь, кто поведет такую мелюзгу на привязи, да еще под вооруженной охраной? Никто. Значит, ведут крупную дичь. И хотя мы все прекрасно понимали, что мы просто жалкие бедняги и в жизни никому из нас не решиться на настоящее дело, но пыжились как могли, точно старались выгородить наше правосудие. Но стоило нам остаться одним на пустынной улице, и мы снова чувствовали всю нелепость и унизительность нашего марша.

Под ногами трещали осколки стекла, валялись камни, обрывки бумаги. Мы пересекали улицу, на которой накануне толпа перевернула трамваи. Вагонов уже не было. Ночью их снова поставили на колеса и угнали в парк.

Мы шли недолго. Меня терзал голод, и я с тоской вспоминал тот кусок рыбы, который сжевал перед самым арестом. Скоро ли удастся что-нибудь проглотить? Одному богу известно. Денег у меня не было, и продать было нечего. Будущее покрывал туман. Мы вышли на улицу, застроенную высокими желтыми домами. Она была короткой, метров триста-четыреста, не больше. У подножия холма эта улица, как и все остальные, переходила в узенькую тропинку, которая, запутавшись в складках горы, с трудом ползла вперед, отдыхая на каменных террасах и деревянных ступенях.

А вот и цель нашего путешествия — дом предварительного заключения, здание серо-грязного цвета. Здесь же, на месте — несомненно для блага заключенных, — вершилось правосудие, а оттуда — прямо в камеру. Десять шагов — и ты у цели. Мы одолели несколько маршей и поплелись по каким-то закоулкам, по бесчисленным клетушкам; в которых ютились секретари и следователи, переписчики и телефонисты, протоколисты и жандармы. В каждой клетушке обязательный стол и стул, и еще один стол, и еще один стул, и непременный календарь, и еще один календарь — черные цифры, красные цифры, — и плевательница. Чернильницы, чернильницы, повсюду чернильницы, — ведь правосудие выпивает тонны чернил. Наконец мы попали в огромную комнату с высокими потолками и остановились перед дверью с табличкой «Уголовный суд первой инстанции». Наш строй сломался, все сгрудились в кучу. Жандармы держались в стороне. Входную дверь заперли, и нас принялись развязывать — теперь полицейские могли быть уверены, что ни один не сбежит. Мы тяжело опустились на скамьи. Сурик, привыкший, видимо, к моему соседству, уселся рядом и предложил мне сигарету.

— Уж скорей бы судья объявился, — начал Сурик и облизнул губы.

— И что тогда?

— Ждать надоело. Обработают нас, и дело с концом.

Тут он наклонился ко мне и прошептал!

— Деньги-то у тебя есть?

Такого несуразного вопроса я уж никак не ожидал.

— Ни сентаво.

Сурик вынул изо рта сигарету и повертел в руках — мундштук намок до середины. Он оторвал мокрый кусок, бросил на пол и снова сунул сигарету в рот.

— Ясное дело, пришьют пьянку. Пять песо штрафа или пять дней тюрьмы. Дешевле пареной репы. Правда?

И он посмотрел на меня, как бы стараясь понять, что я об этом думаю. На меня приветливо глянули темные щелочки глаз. Я утвердительно кивнул и посмотрел ему в рот — сигарета вся до кончика пропиталась слюной. Другие заключенные молчали или одними губами, точно робея от присутствия жандармов, шептали что-то соседям. А полицейские неподвижно и сонно сидели по краям тех же длинных скамей, на которых сидели и мы.

— Кем работаешь?

— Маляром.

Сурик меня оглядел и заметил пятна белил:

— А мне сперва и ни к чему.

Я еще раньше увидел, что на нем опрятная роба из дешевого и грубого материала. И никаких пятен, которые выдавали бы его профессию.

— И надо же, чтобы именно сейчас меня забрали! — пожаловался он.

Он вынул изо рта сигарету, посмотрел на нее — затопленная слюной, она погасла — и бросил на пол.

— Хотел я тут связаться с одной бабенкой, — продолжал он. — Обрабатывал ее чуть не год. А она все нет да нет. И вот наконец обломал. Надел я все чистое, даже вымылся — и все зря, так до нее и не добрался. Небось ругает меня на все корки. Знала бы она, какая веселая мне выдалась ночка. Думаешь, я сам ввязался в драку? Ничуть не бывало. Ну и незадача! Упустить такую ночь! Но ведь не последняя, как ты думаешь?