Мануэль Рохас - Сын вора

«Ты куда?»

«Прогуляться».

«Смотри, недолго. Уже одиннадцать».

«Я скоро».

И ушел. Мое «скоро» длилось полтора года. Утро нас застало в окрестностях города Анды (мы спали прямо на земле, в зарослях кустарника), а четыре дня спустя я был уже в трехстах километрах от дома. Мы взяли курс на Мендосу. Мои приятели, казалось бы взрослые, сильные парни, а точно грудные младенцы, — чуть малейшее неудобство, и уже скисли. Мне приходилось почти что нести их на руках, потому что они в кровь сбили ноги, и мыть их, одевать, кормить. Без меня они бы в горах погибли. Когда мы вошли в Мендосу, у них был такой отчаянный вид, точно их захватил всемирный потоп или землетрясение и они чудом вырвались из когтей смерти. Камень прослезился бы, глядя на них, — грязные, обросшие, истерзанные. Ипинса опирался о мое плечо и с трудом волочил стертую ногу, обмотанную куском дерюги; да и Гонсалес был не лучше — хотя ногу не волочил, но тоже едва тащился, наваливаясь всем телом на палку, и чуть не плакал. Но такими немощными хлюпиками они были только в горах, где надо было полагаться на силу рук, ног, мускулов и приходилось вступать в единоборство с враждебной природой. А стоило им войти в город — их словно подменили. Я не мог прийти в себя от изумления — эти плуты способны были облапошить самого господа бога, если бы он сошел к нам с небес. Они были до того неистощимы по части плутней и всевозможных проделок, до того изобретательны по части развлечений, до того несдержанны в еде и напитках, будто в течение двадцати лет выполняли обет воздержания, а теперь наконец дорвались. Теперь уже они опекали меня в благодарность за то, что я спасал их в трудную минуту. В городе Ипинса и Гонсалес скоро обнаружили, что наживаться за чужой счет — самое милое дело; ведь на то и существует свобода торговли, чтобы всякий, у кого есть смекалка и нужные средства, мог ими пользоваться. Ну, а раз у тебя есть смекалка, так и в средствах недостатка не будет, за что бы ты ни принялся — за большое или малое. Они развернули торговлю ювелирными изделиями, что подешевле, конечно: металлическими и серебряными часами, медными заколками для волос и кольцами, украшениями с такими низкопробными камнями, что, увидев их, поперхнулся бы даже самый захудалый амстердамский ювелир. Они торговали пустяковыми безделками, которые можно чуть не задаром купить на любой толкучке. Но главное ведь не в товаре, а как его предлагать: в магазине вас завораживает красивая витрина и изящно одетый продавец, а они брали ловкостью и безукоризненно точным расчетом. И сбывали все втридорога. Прием был элементарно прост — даже я раза два участвовал в купле-продаже, диву даваясь, как легко быть деловым человеком.

«Сеньор, я продаю хорошие часы. Получил их в подарок. Семейная реликвия!»

Хорошие часы, подарок — это не производит на клиента ни малейшего впечатления, но семейная реликвия… Тут он непременно остановится, если, конечно, у него нет своего особого взгляда на дорогие и семейные воспоминания, которые лучше не ворошить.

«Часы?»

«Да. Хотите взглянуть?»

Тот после минуты колебания:

«А дорогие?»

Он полагал, что дорогие воспоминания могут влететь ему в копеечку, и потому его вопрос был скорее мольбой о пощаде.

«Нет. То есть, это хорошие часы. Я продаю их только потому, что я в большом затруднении. Мать больна».

Упоминание о больной матери почти всегда решало дело.

«Надо посмотреть», — бросала вполголоса, словно боясь выдать какую-то тайну, намечаемая жертва коммерции.

«Вот, держите», — в тон ему, одними губами отвечал продавец.

Оглядевшись с опаской, точно своими действиями он нарушал общественное спокойствие, он осторожно доставал из-под полы часы — те самые часы, что накануне купил в скупочной лавке, которую держал у самого вокзала старый еврей, любитель граппы [8] Граппа — виноградная водка. , и протягивал их покупателю. Часы были, каких много, но таинственный вид продавца и слова «семейная реликвия» придавали им особую притягательную силу. Клиент внимательно разглядывал часы с тем любопытством и недоверием, какое всегда невольно вызывает музейная редкость. Они, и правда, были древними — шли больше по инерции; чем по собственной инициативе.

«Это еще дедушкины часы. Он купил их у одного негра, сержанта армии генерала Сан-Мартина. Солдаты как раз тут проходили в горах. Часы эти, видно, до того выкрали в богатом испанском доме какие-то налетчики».

Здесь надо было обязательно понизить голос — слова «богатый испанский дом» и «налетчики» повышали цену этой рухляди.

«Ну, и сколько?»

«Только для вас… — начинал продавец так, будто был знаком с клиентом по крайней мере лет двадцать. — Вам я отдам за восемнадцать песо».

Клиент внезапно терял к часам всякий интерес; оно и неудивительно, потому что, даже имей они на самом деле все вышеупомянутые качества, они и тогда не стоили бы больше четырех песо, а на толчке, если повезет, можно купить и за три.

«Ни за что бы не продавал, да вот мать больна, — сокрушался продавец. — Надо еще заказать лекарство и купить какой-нибудь еды. Ну, за пятнадцать хотите?»

Клиент снова оживлялся — у него появлялась надежда обвести продавца вокруг пальца, нажиться на его несчастье. «Сделаю-ка я вид, что мне наплевать, он и спустит цену. Старуха больна, и парню нужно купить лекарства и жратвы, не то она ноги протянет». Когда же, насколько можно было судить по жестикуляции и мимике, честная игра в куплю-продажу доходила до своего апогея, к торгующимся подходил, изобразив на своем лице удивительное простодушие и приятность, один из сообщников продавца. Все это время он сидел на скамейке неподалеку — такие сделки обычно заключаются на городских площадях, где всегда полно бездельников, — и не спускал глаз с двух спорщиков, которые никак не могли установить истинную цену семейной реликвии. Наконец, словно подстрекаемый неудержимым любопытством, он подходил ближе.

«Прошу прощения, — говорил он, виновато улыбаясь, точно боялся, что прогонят пинком в зад. — Я уже давно слышу, вы спорите о чем-то. Любопытно узнать, о чем? Что-нибудь продается?»

Предполагаемый покупатель ничего не отвечал, а только мерил непрошеного собеседника презрительным взглядом.

«Мы не спорим, — замечал он. — У нас деловой разговор».

И умолкал. Вновь пришедший морщился, жалко, по-идиотски улыбался и, потоптавшись на месте, уже делал шаг в сторону, но тут подавал голос продавец: «У меня вот часы, семейная реликвия. Хочу продать их сеньору. Да ему кажется, что я дорого прошу. Ни за что бы не продавал, да…»

И он повторял весь рассказ сначала. Лицо сообщника озарялось блаженной улыбкой;

«Семейная реликвия?»