Мануэль Рохас - Сын вора

— Спасибо, друг, — и утонул в темноте и молчании.

Я решил не прислушиваться и ничего больше не разглядывать. Я вспомнил, как в самом начале чей-то голос удивился:

— А что, собственно, тут видеть?

Оставалось только ждать. И я ждал. Сидел на камнях, не шелохнувшись, сжав голову руками и закрыв глаза, в которых не было здесь никакого проку. В камере было жарко и душно. Который может быть час? Три? Четыре? Сколько нас здесь будут держать? Куда нас повезут потом? Что с нами сделают? И снова в моей памяти проснулись видения прошлого. Это прошлое не менялось — как всегда, мать, отец, братья; они двигались или стояли неподвижно в дверях дома, на улице, на берегу реки, в комнате, освещенной мягким светом лампы под белым абажуром, и всё смотрели на меня из света, который их окружал, в темноту моей жизни. Они ничем не могли мне помочь, а я мог разве что мысленно разглядывать их лица, следить за движениями, вспоминать их слезы, улыбки. Дальше всех стояли глаза моей матери, стояли и, не мигая, на меня смотрели.

Что-то быстро пробежало по моей шее. Я вздрогнул, и прошлое потухло, расплылось. Я вскинул руку, схватил это что-то, маленькое и верткое, подержал секунду-другую и отшвырнул в сторону На ощупь оно оказалось мягким и круглым — не иначе как таракан. Я с остервенением потер шею и хотел уже отправиться на поиски другого пристанища, но передумал — всюду одинаково, а если где и лучше, то все равно не найти. А вдруг только этот, один-единственный таракан и заплутался в темноте. Я напряженно вытянул шею и застыл, ожидая, что будет. Мне не пришлось долго ждать — скоро еще один таракан засеменил лапками у меня по затылку. Он ходил осторожнее и деликатнее, чем его предшественник. Я снова вскинул руку, схватил его и раздавил. Клоп. Понюхал пальцы — ну да, клоп; вернее, был клоп. Я сидел в самом логове клопов и тараканов. Я встал и вдруг почувствовал, что весь покрываюсь испариной и комок подступает к горлу. Когда я встал и оглянулся по сторонам, то с изумлением обнаружил, что волнение обострило мое зрение и я различаю невдалеке, наискось от себя, решетчатую дверь. Не задумываясь, я двинулся к двери, наткнулся на какого-то человека, который лежал на полу, и, не обращая внимания на его воркотню, прошел мимо — меня так сильно била нервная дрожь, что я и подумать не мог схватиться с кем-нибудь. Дверь, вся из толстых прямоугольных прутьев, была надежно схвачена висячим замком. Не помня себя, я принялся раскачивать эти прутья, но они не только не сдвинулись с места, а даже и не скрипнули. Я впал в совершенное неистовство: не могу я здесь оставаться! Еще немного, я забьюсь в истерике или богу душу отдам. Нельзя сказать, чтобы я испугался, но меня душило отчаяние. Я схватил висячий замок и принялся колотить им по латунному засову — сухие звуки, разорвав темноту, задребезжали в ночи. Тут кто-то заворчал, недовольно вздохнул, забормотал — я всю камеру переполошил. На мой грохот никто не отозвался. Тогда я снова, еще сильнее загромыхал замком и крикнул:

— Эй, кто там!

В камере снова завозились, я опять услышал вздохи, сонное бормотание, и под конец чей-то голос спросил, чего это я расшумелся. Я словно не слышал — продолжал бить замком и кричать, впадая в отчаяние при одной мысли, что никто не отзовется, не выпустит меня отсюда, что я могу сколько угодно бесноваться и даже биться головой о решетку — все без толку. Однако послышались шаги, и кто-то, войдя в патио, громко спросил:

— Эй, что там?

— Сюда, пожалуйста, — позвал я.

Человек направился к камере и сразу подошел к двери — видно, был привычен к темноте.

— Что с тобой? — спросил он гораздо мягче, чем я ожидал.

— Откройте дверь. Мне плохо.

— Заболел?

Тут только я увидел смутные контуры человека — это был жандарм; больше ничего я не разобрал — вместо лица темное пятно, ни глаз, ни носа. Он наклонился и стал смотреть на меня снизу вверх, тоже надеясь разглядеть мое лицо.

— Боюсь, сейчас вырвет. Выпустите меня в патио.

Стражник взял связку ключей, открыл замок, потом отодвинул засов, дверь приоткрылась, скрипнув ржавой петлей, и я вышел. Жандарм запер дверь, спрятал ключи и сказал:

— Постой здесь. Только уж не кричи.

И он ушел. Все произошло так легко и просто, что даже не верилось. Я остался один. Дуновение ветерка, его легкое дыхание пробежало по моему лицу. Я успокоился, сделал несколько шагов. Сначала мне показалось, что над патио нависла темная крыша, но, подставляя лицо ветру, я взглянул вверх и увидел над головой огромное, мигавшее звездами, черное небо. Озноб передернул мне плечи, и я чихнул. Тошнота прошла. Я пошарил в карманах, вытащил две смятые сигареты, спички и, закурив, принялся мерить шагами патио, то и дело поглядывая на звезды. Патио был обнесен высокими стенами, которые как бы упирались в небо. Спать не хотелось. Я чувствовал какую-то необычную легкость и даже почти счастье, у меня и в мыслях не было бежать — не мог же я отплатить жандарму такой черной неблагодарностью. Да он, наверное, потому и оставил меня одного, что отсюда не убежишь. Здесь тюрьма, а не проходной двор. Я перестал думать про то, что будет завтра, а попросту прогуливался в патио и вспоминал друга. Мне показалось, что я снова слышу, как он рассказывает о своем втором путешествии, — я улыбнулся и даже перестал шагать. Второе путешествие…

— Как-то я сидел в моей комнате у окна и любовался ночным небом. Вдруг я увидел, что по тротуару медленно идут двое с рюкзаками за спиной. Я всполошился. Дом мой стоял у самой железной дороги, по которой ходят поезда между Вальпараисо и Андами, а комната — она была на втором этаже — выходила прямо на полотно. Те двое разговаривали, и по голосам я узнал моих давнишних товарищей по школе. Стояло лето, и легкий ветерок шелестел густой листвой деревьев.

«Эй, Ипинса, Гонсалес!» — позвал я их, когда они поравнялись с моим окном.

Они остановились и посмотрели наверх. Меня они сквозь ветви, конечно, не увидели, но по голосу узнали, тем более что в этом доме я жил много лет и им это было известно.

«Привет! Как дела?»

«Отлично. Куда двигаете?»

«В Аргентину».

«Зачем?»

«Да ни за чем».

Вот так ответ! А что они могли мне сказать?

Они стояли в свете фонаря и, задрав головы, смотрели на мое оставшееся темным окно. Мысли мои, словно стайка птиц, вспугнутая ружейным выстрелом, вспорхнули и помчались вдаль: Аргентина, необъятный простор, горы, пампа, неторопливые дни — и никаких учебников. Было начало января, по вечерам горный ветер спускался к морю. Секунда — и меня захлестнула жаркая волна.

«Подождите, я сейчас».

Они стояли внизу и разговаривали, а я шарил в темноте, разыскивая свои вещи, а потом связал их в узел и решительным жестом швырнул на улицу — так моряк, спускаясь по сходням, забрасывает свои пожитки на приближающийся берег. Они поймали сверток, Я спустился в гостиную. Отец читал, а мачеха, моя красивая и вечно печальная мачеха, вышивала; оба молчали. Отец взглянул на меня: