Мануэль Рохас - Сын вора

— И без того была веселенькая жизнь, так еще в тюрьму угодил.

— Кто даст закурить?

— Вот бери.

— Где? Ничего не вижу.

— Вот.

Чиркнуло несколько спичек, и я увидел лица моих спутников; но очень скоро мы опять погрузились в темноту. А машина все катила по каким-то улицам.

— Где это мы?

— Улица Независимости, кажется.

— Что они собираются делать?

— Не удивлюсь, если посадят за пьянство. Тогда пять суток.

— Я только раздобыл приличную работенку.

То в одном углу, то в другом вспыхивали огоньки сигарет.

— Месяца не прошло, и снова в тюрьму. Хоть бы другой судья попался;

— А тогда за что?

— Ну за что попадается бедняк? Сошлись мы с приятелем у моего зятя, пропустили по стаканчику и затянули песню. Вдруг открывается дверь, и входят полицейские. Думаете, пьяные были? Вовсе нет. И что же? В тюрьму. За что? За пьянку и безобразие. Вот тебе и здрасте. Если б мы и вправду напились или хоть навеселе были, то мы бы им показали. А мы пошли, как ягнята. Заработали пять суток ареста или пять песо штрафа. Ну что ж, заплатили и по домам.

Мы вышли из машины и растерянно, с тоской, какую невольно вызывает вид тюрьмы, оглянулись по сторонам, не то прощаясь со свободой, не то стараясь определить, куда это нас завезли. Улица была пустынна. Слева к ней подступали холмы, выставляя освещенные склоны и темные провалы оврагов. Справа, за рядами сараев, по мерцавшим на мачтах красным, зеленым, желтым огонькам угадывалось море; то самое море, к которому меня не подпустили эти бумажные крысы, будто море было их собственностью, будто море можно запереть на замок. Там было манившее меня море, которым я мог любоваться целый день, от зари до зари, — вот чайка пролетела, вот прошел пароход, или шлюпка, или баркас, вот зажегся бакен, а вот показался дымок и, колыхнувшись в воздухе, поплыл к берегу. Но даже и без чаек, без пароходов и шлюпок, без бакенов и баркасов, без далекого, вьющегося на горизонте дымка оно бесконечно разнообразно: то нахмурится, то просветлеет; подернется мелкой рябью или вскипит крутой волной; а то вдруг налетит ветер, пригонит облако и затеет с морем веселую игру — закрутит фонтанами воду, захлестнет прибрежный песок, вздыбит волны, взобьет пену.

Зато здание следственной тюрьмы не имело ничего привлекательного. Первый этаж находился в подвальном помещении, и, чтобы попасть внутрь, надо было спуститься на две-три ступеньки и толкнуть застекленную цветными квадратиками дверь, которая вела в темный и холодный коридор. Слева открывалась дверь в комнату, освещенную, как обычная камера, тусклой лампочкой, подвешенной к потолку.

— Заходите.

Крохотная приемная вмиг наполнилась до отказа, и кое-кто даже остался в коридоре. В комнате стояло несколько стульев, кресло, у стены — письменный стол, покрытый вытертым зеленым плюшем, а на нем — чернильница, бронзовая пепельница и стопка бумаги. На противоположной стене висела полка, уставленная толстыми фолиантами (вероятно, протоколы допросов). Тут же находился маленький, мрачного вида, точно посыпанный пеплом, человечек с острой мордочкой и мутными глазками, который встретил нас весьма неприветливо. Этот бедно одетый субъект — сразу бросались в глаза заплаты на локтях — сидел за конторкой, уткнувшись в огромный том.

— Ну, приступим, — прошелестел он сухими губами, макая перо в чернильницу. — Имя?

Мы все привстали на цыпочки и вытянули шеи, стараясь разглядеть, что станет делать невзрачный человечек.

— Рохелио Санчес.

— Профессия?

— Что?

— Кем работаешь?

— А… Лодочник.

— Бывал под арестом?

— Да, не раз.

— За что?

Рохелио Санчес — высокий костлявый парень — раздвинул бледные губы, обнажил крупные резцы и изобразил на своем младенчески-невинном лице широкую улыбку.

— Не помню.

— Кража со взломом?

— Боже меня избавь.

— Значит, контрабанда?

— Нет…

— Пьянство?

— Да, это было…

— Драка?

— Стукнул кое-кого.

— Местожительство?

— Холм Бабочка, ночлежный дом «Тополь», комната четырнадцать.

— Снимали отпечатки пальцев?

— Ясное дело. Поиграл на клавишах.

— Срок имел?

— Никогда.

— Судился?

— Нет.

— Прозвище есть?

— Да. Меня зовут дон Рохе.

— Это не прозвище.

— Не я придумал.

— За что взяли сегодня?

Дон Рохе, который так легко одолел предыдущие вопросы, в этом месте запнулся и вопросительно посмотрел на одного из жандармов. За что его взяли?

— За нарушение порядка и посягательство на частную собственность, — ответил жандарм.

— Так. Судить. Следующий.

Рохелио Санчес, напуганный всей этой процедурой, смысла которой он так и не понял, отошел от стола.

— Альберто Контрерас, маляр. Холм Колесо. Двадцать первый переулок. Да, за пьянство. Женат, прозвища нет.

Мрачный субъект с лисьей мордочкой едва успевал записывать. Тут он на секунду отложил перо, поднял голову и, внимательно посмотрев на маляра Альберто Контрераса, сказал:

— Не годится скрывать прозвище. По прозвищу человека найти легче, чем по фамилии.

— Но у меня нет прозвища. Прикажете выдумать?

Альберто Контрерас был смуглый одутловатый коротышка с совиными глазами и короткой шеей, голос его шел, точно из бочки.

— Странно, — протянул писарь и шумно присвистнул зубом, словно вспомнив, что можно поработать не только языком. — С такой-то физиономией и чтоб без клички… Следующий.

— Пруденсио Мартинес. Холм Блаженства, Морская улица, дом восемьсот девять, торговец, холост.

— Прозвище?

— У меня нет.

Писарь снова положил перо и недовольно выпрямился:

— И у тебя нет прозвища? Да откуда вы такие взялись? Из министерства финансов, что ли?

Пруденсио Мартинес — парень в засаленной куртке — никак не мог взять в толк, чего этой канцелярской крысе от него нужно. Служащий недоверчиво покачал головой, опять причмокнул языком — зуб не давал покоя, и он без конца его обсасывал, будто оттого легче становилось, — и уткнулся в книгу.

— Чтоб ни у кого не было прозвища! — вздохнул он.

Все, кроме прозвища, казалось ему, несущественным. Имя, местожительство, профессия, социальное положение еще ничего не значат, ни о чем не говорят; они никак не отличают человека, и потому смысла в них особого нет. Прозвище — это совсем другое дело. Сотни людей — он обычно говорил «лиц» — проживают на Морской улице, или в ночлежном доме «Тополь», или в Двадцать первом переулке, а сколько на свете торговцев, маляров, лодочников, по имени Альберто, Пруденсио или Рохелио — не перечтешь, но не найти и двоих с одинаковым прозвищем.

Многие даже понятия не имеют, как по-настоящему зовут товарища по работе или соседа, но прозвище его знает каждый. А нет прозвища, так дадут — это легче легкого. И удобно.