Мануэль Рохас - Сын вора

— Как вам это нравится! — всплеснул руками торговец рыбой в ту самую минуту, когда полицейская дубинка с треском сломалась о голову очередного пьяницы. — Сами каждый вечер хлещут напропалую любую гадость, только что не керосин. А сегодня, видите ли, господа в дурном расположении духа…

Я дожевал свою порцию рыбы, бросил на землю листок бумаги и обтер пальцы о штаны — этот жир способен был пробраться не то что через тоненькую бумажку, а, наверное, сквозь покрытые сталью борта крейсера.

Сам не понимаю, зачем мне понадобилось напоследок ввязаться в эту свалку — другого названия и не придумаешь. Но, глядя на эту бесчеловечную расправу, я вдруг почувствовал тревогу, беспокойство и, наконец, ярость. Тот, первый пьяница, действительно не в меру разошелся и получил по заслугам. Но зачем избивать других, всех подряд? А полицейские, которые, вроде аптекарей, казались неживыми, хотя дубинки в руках делали их вполне осязаемыми, — с методичностью заводных кукол хватали людей за руки, били тех, кто сопротивлялся, выворачивали суставы и тащили к конным полицейским, а те, подхватив жертву, неслись вскачь. Я решил убраться восвояси: добром это не кончится, как бы всех ни пересажали. В этот момент полицейский накинулся на одного парня, а парень, хоть и не был пьян, а только слегка навеселе, вдруг возьми да и выхвати из кармана какой-то инструмент — не то стамеску, не то отвертку. Его и избили по всем правилам, а полицейские, не дожидаясь новых выпадов, кинулись прочесывать улицу вдоль и поперек, и если где стояло вместе несколько человек, они принимались грубо их разгонять в разные стороны. Недовольное слово, косой взгляд — и человека хватали и волокли на угол, где стояли конные. Один пьяный забияка пнул полицейского, а заварилась такая каша.

Я сошел с тротуара, чтобы перейти на другую сторону улицы. Я чувствовал, что кулаки у меня сами собой, против моей воли, сжимаются. На середине мостовой я вдруг услышал сзади какие-то крики. Я обернулся: два конных полицейских волокли какого-то человека. Не знаю, то ли его избили, то ли он сам упал, только все лицо у него было в крови. Я вдруг перестал соображать; абсолютно машинально, как автомат, я наклонился, поднял камень и швырнул его в полицейского. Тот разжал руку, отпустил пьяного и закачался в седле. Я бросился бежать. Домчавшись до тротуара, я на секунду остановился, чтобы посмотреть, что там происходит у меня за спиной, но ничего не увидел: дикая боль пронзила плечо. Я обернулся на удар — передо мной со сверкающей саблей стоял полицейский. Откуда он взялся? До сих пор понять не могу. Правда, до канавы было меньше двадцати метров, но полиция ведь туда не смеет соваться.

Итак, меня повели в участок, но добром я не шел, и полицейскому пришлось потрудиться — выдал мне два пинка. Я чуть не лопался от злости, но ведь он-то был прав, и потому я быстро уступил. Всю дорогу мы молчали, только полицейский иногда лениво ворчал, что вот вечно с этими бунтовщиками одна морока. Что было ему отвечать? Да он, видно, и не ждал ответа. Из его слов я заключил, что он не видел, как я бросил камень. Он схватил меня только за то, что я бежал. Это, конечно, еще не причина для ареста, но сегодня брали и без всякой причины. Арестовавший меня полицейский был низкорослым, тщедушным человеком; я подумал было изловчиться и удрать — тем более что он держал меня только за обшлаг рукава — но вспомнил, что город сегодня бунтует и потому у полицейских развязаны руки, так что лучше воздержаться. А может, все-таки двинуть ему кулаком, он и повалится. Такого рахитика одним пальцем одолеть можно, а я бы пока что удрал, и поминай как звали. Ну, а если он не упадет, устоит? Что тогда? У него же наверняка есть пистолет. Потом, раз он не видел, как я кидал камень, — значит, улик против меня нет, и меня сразу же отпустят. А вот и знаменитая канава, один прыжок — и ищи ветра в поле. Но я в этой канаве никогда не бывал, черт его знает, куда упадешь — а что, если в лужу, или на дохлую собаку угодишь, или еще, чего доброго, влетишь в яму и сломаешь руку, а то и без зубов останешься? И я решил — будь что будет. Вдалеке кричали какие-то люди, по мостовой цокали копыта. Вот и снова пришлось идти в комиссариат, только теперь нет со мной рядом матери, и вообще нет у меня теперь ни отца, ни матери, ни братьев, ни дома.

Прилепившееся к склону холма серо-зеленое здание ничем не отличалось от своих собратьев: те же мрачные коридоры, пропитанные запахом мочи и лошадиного пота, железные решетки на окнах и вывороченные плиты под ногами. В караульном помещении записали мое имя и спросили у полицейского, за что он меня задержал.

— За нарушение порядка, — ответил тот, и меня отвели в камеру. Мне не дали ни времени, ни возможности сказать что-нибудь в свое оправдание, защититься или хотя бы попросить, чтобы мне объяснили, какой такой беспорядок я учинил. Раз меня арестовали, — значит, я виновен.

— В ту партию, что будут судить, — сказал, вытирая вспотевшую, грязную шею, рыжий толстощекий офицер, тряхнув сосульками усов. Мой конвоир исчез, и меня повел другой.

— Прошу, — сказал он так, будто собирался ввести меня в гостиную.

Сквозь решетку окна я увидел просторный патио, окруженный высокими стенами; справа и слева тянулись ряды камер, наглухо закрытых слепыми деревянными дверьми. В моей камере была железная решетка, под самым потолком висела тусклая лампочка. Я думал, что полицейское управление битком набито людьми, арестованными в тот день на улицах. Но, может быть, их заперли в тех камерах с деревянными дверьми, из-за которых то и дело доносились неясные звуки да перекрывавший их время от времени гневный голос, который призывал что-то крушить, кого-то свергать. В камере, куда, еще раз повторив: «Прошу», меня ввел мой новый конвоир, был только один человек. Он лежал прямо на полу, почти посередине комнаты, выставив напоказ голые ягодицы — брюки у него были расстегнуты и спущены чуть не до самых колен. Он так сладко посапывал во сне, будто под ним был мягкий матрац. Это был, без сомнения, один из пьяниц, схваченных на улице, потому что, только упившись вконец, до потери сознания, можно этакое натворить. Когда его кинули в камеру, ему, видно, срочно понадобилось за нуждой, да с пьяных глаз он не заметил в дальнем углу камеры парашу, а ему было, наверное, невтерпеж, вот он и облегчился прямо на пол, а потом улегся в собственное добро. Попозже он спросонок сел, огляделся и снова плюхнулся, устроился поудобнее — на этот раз по соседству со своим дерьмом. Его ягодицы и ноги были измазаны испражнениями. Вонь стояла невыносимая. Уж на что вонь в общественных уборных, а и то не сравнится со смердящими испражнениями этого ублюдка. Но самое любопытное, что этот смрад чем-то напоминал назойливый, ударяющий в нос прохожему, едкий запах застоялого лука в маринаде и перебродившего вина, по которым за целый квартал угадаешь захудалую столовку. Этот резкий запах, эта кислятина, которую пьяный прихватил с воли, казался ароматом в зловонном воздухе камеры.