Мануэль Рохас - Сын вора

— Что у нас, осадное положение?

— Нет. Но приказано не скапливаться на улицах, — все так же терпеливо объяснял офицер, а иногда еще добавлял: — Хулиганов полно.

— Но мы-то не воры, — отвечал ему кто-нибудь.

— Неважно, — начинал сердиться офицер. — Расходитесь!

И если его собеседник по-прежнему ершился, то офицер переходил в наступление — пришпоривал лошадь и наезжал на людей. Он тоже был не великий мастер на уговоры. Впрочем, по-настоящему никто и не думал сопротивляться.

А я бродил среди этой толпы, слушал, о чем они говорят. Расходились одни — потому что все эти группы так же неожиданно рассыпались, как возникали, — шел к другим; не успеешь подойти — смотришь, и тут половина людей уже перекочевала на соседний угол. Бунт, казалось бы, закончился, но на самом деле волнения не улеглись. Я не говорил, только слушал. Тут я поймал на себе удивленные взгляды — что это он молчит, точно в рот воды набрал. И тогда я расхрабрился и принялся рассказывать, как мне удалось улизнуть от конной полиции, но меня прервал какой-то парень: он рассказал историю, похожую на мою, только, оказывается, он не испугался полиции. Парень говорил очень забавно, и после него я уже не осмелился и слова сказать.

Около полуночи, набродившись вдосталь, я решил поискать себе пристанище на ночь. Устал я смертельно и был голоден. Я вышел на широкий проспект, тот самый, где дружок парня-червяка, помните, тот парень — склизкий-червяк-который-присосется-не-обрадуешься — ранил человека-глыбу-которому-пальцем-столб-своротить-ничего-не-стоит. Проспект этот был поделен надвое руслом пересохшей речушки, которая появилась здесь, надо думать, еще в ту пору, когда наш американский материк поднялся из бездны морской. А может быть, этой речушке посчастливилось видеть, как от земли оторвался огромный кусок — тот самый, из которого потом образовалась луна, — и в нашей планете сделалась брешь, тотчас же захваченная Тихим океаном. Ее, эту речушку, размывали устремлявшиеся сюда с холмов потоки дождевой воды. И, хотя по обоим ее берегам поднялись дома, хотя протянулись улицы, выстроились деревья и пролегли трамвайные пути, ее сухое русло по-прежнему даёт приют кошкам и собакам, крысам и мокрицам, а также бродягам и босякам, нищим и убийцам, которые, случалось, заканчивали там свой век, прямо на камнях, в грязной луже, рядом с дохлыми котами, посреди пустых жестянок, тряпья, разбитых ящиков, груды соломы, сухих листьев. Стоило преступнику добраться до берегов, застроенных бетонными навесами, и он бесследно исчезал, точно сквозь землю проваливался, потому что пересохшая речушка, видимо, соединялась — так по крайней мере говорили — со сточными трубами города. Полиция туда боялась нос сунуть. Эта заброшенная канава поставляла целые поколения бездомных бродяг. Они родились в грязных трущобах, а потом пришли в этот овраг и прижились здесь. Отсюда они шли просить милостыню или воровать и снова сюда возвращались, — правда, иногда им приходилось по дороге домой завернуть в комиссариат или исправительный дом. В тюрьму и на каторгу, в больницу и на поселение шли они из своего родного оврага и всегда возвращались обратно — пусть только для того, чтобы умереть.

На проспекте было совсем пустынно. Я дошел до угла и свернул в широкую улицу, мощеную камнями, которые в незапамятные времена добывали на дне древней речушки. Эта улица была метров сто длиной, не больше, и называлась Проезд Кильота. Почему ее именовали проездом — не знаю, улица была как улица, ничуть не хуже других, и прямо-таки забитая магазинами, кафе и ресторанами, которые бурлили с самого захода солнца и далеко за полночь. Но ведь питейными заведениями всякого пошиба сыт не будешь, и вот на тротуарах и прямо на мостовой понастроили всевозможных ларьков и киосков, где продавали фрукты, жареную рыбу, колбасу, сладости, прохладительные напитки и даже книги. Продавцы в грязных передниках тут же лепили свои пирожки, жарили и подогревали рыбу и на все голоса зазывали покупателей. Вечером, после захода солнца, тянулись по этой улице к своим очагам сотни людей. Улица эта взбиралась на холм, густо застроенный домами; потом, сбежав ненадолго вниз, опять ползла вверх, на другой холм; здесь тоже селился в избытке рабочий люд. Случалось, конечно, что, устояв перед искушениями, рабочий добирался до дома, не заглянув ни в один из ресторанчиков. Но немногие могли похвастаться, что благополучно дошли до угла, где проезд поворачивал и вливался в другую улицу. Немногие могли похвастаться, что устояли перед искушениями, которые им предлагали бары и пивные, — тут тебе и пианолы, залепленные соблазнительными картинками: восход и заход солнца, и луна, и звезды, и водопады, и плавающие лебеди, и бледные кабальеро, и влюбленные сеньориты; тут тебе и бесконечные батареи бутылок, в которых искрится пронизанное электрическим светом красное вино и розовая чача; тут тебе и официантки в наколках и белоснежных передниках, которые снисходительны к клиентам, не гнушаются рюмкой вина, а при случае и любовью. И потом, кто же откажется от кружки пива, глотка чачи или вина да от рюмки водки? Никто.

— Заглянем, друг, не упрямься; один глоточек, дом не убежит.

— Верно, да жена больна.

— Ну и что? Умрет она, что ли, если придешь на полчаса позже?

— Вот несу ей лекарство.

Так перед сном примет. Смотри, а вот Марикита, твоя симпатия.

— Милашка, правда?.

— Наконец! Чего пропали? Как дела-то?

— Да так себе, все по вас скучал.

— Бросьте. Что вам принести? — спрашивала она, вытирая стол. — Чача сегодня — пальчики оближешь, чистейший виноград. Может, двойную?

— Конечно, двойную. Два литра. Чтоб распробовать. Нет, сначала вы, Марикита, а то еще отравите. Ваше здоровье!

Вот идешь вдоль витрин и заглядываешь в бесконечные ресторанчики с деревянными стойками и барами, с морем света и множеством столов — так и тянет тебя войти внутрь и устроиться поудобнее, так и сидел бы там до утра, потягивая янтарное вино, так бы не выходил день, два, неделю, месяц и глушил себя, заливая, нескончаемыми потоками вина, чачи, пива, водки, да набивал бы живот луком в маринаде, бутербродами и заливным из свиных ножек, украшенным тоненькими кружочками лука и густо приправленным индейским перцем — уж не пожалейте, не поскупитесь на перец, это очень полезно для печени. А этот, видно, отсидел свое, вываливается из пивной с мрачным, зловещим лицом откровенного убийцы — денег не хватило упиться до чертиков. Или смотришь, вылезает буйная орда икающих жеребцов. Одного выворачивает наизнанку прямо на жаровню, на которой уже в сотый раз разогревает свою жареную рыбу уличный торговец, а тот ворчит: «Вы же мне весь товар перепортите, сеньор!» Другой мочится целой бочкой пива. Или вон тот: пустой взгляд (где это он, куда идет, зачем?), брюки расстегнуты, рубаха наружу — совсем готов. Еще один застыл на углу — стоит с важным видом и глубокомысленно, устремив взгляд в землю, решает какую-то важную проблему. Несколько парней до того увлеклись, угощая друг друга тумаками, что налетели на прилавок с колбасой и перевернули корзину с грушами.