Мануэль Рохас - Сын вора

Я чувствовал себя словно в пустыне, а этот растянувшийся на полу человек только усиливал ощущение одиночества, потому что для меня он был не человек, а животное, скотина; даже не скотина, а черт знает что. Я подумал, однако, что не будь здесь этого зловония, так я мог бы даже считать себя счастливым. Еще неизвестно, что стал бы вытворять этот пьяница, если бы он не спал — болтал бы невесть что, а ты ему отвечай. Еще я подумал: ведь я мог его встретить несколько часов назад на одной из бурливших улиц города, и он бы убегал от полиции, или метко сбивал камнями фонари, или ораторствовал перед группой рабочих, и я бы еще, чего доброго, решил, что он славный малый и храбрец — только что не герой. А теперь эта тварь, утопившая свое человеческое достоинство в вине, лежала на полу камеры. Вокруг была пустыня, только пустыня, изгаженная дерьмом. По-прежнему будут открываться двери пивных и ресторанов, по-прежнему будут заманивать посетителей огромные пианолы, хорошенькие официантки, батареи бутылок с красным вином и розовой чачей, а их неизменный потребитель между тем валяется посреди тюремной камеры, выставив на всеобщее обозрение голый зад.

Сам не знаю, почему, увидев этого человека, я вдруг оробел; искоса на него поглядывая, я бочком, на цыпочках прошел в дальний угол. Полицейский тоже, наверное, удивился, запер дверь, но не сразу отошел от решетки. Он еще постоял, поглядел на пьяного, а потом на меня, и я поймал этот взгляд, который ничего не выражал, словно он ничего не увидел или, наоборот, увидел нечто такое, что выше человеческого понимания. Может быть, его глаза остекленели навсегда? Я сел на нары и все старался повернуться так, чтобы не видеть моего соседа по камере: от этого зрелища мне становилось нестерпимо стыдно — не потому, что оно непристойно, а потому, что здесь было растоптано человеческое достоинство. Меня мучило, что он не знал, да и не мог знать, каким я его увидел. Мне казалось, что я в чем-то виноват — уж не знаю, в чем, и, конечно, вины тут моей не было, но мне было не по себе. Мне все мерещилось, что это я лежу на полу с голыми ляжками, что это моя задница перемазана испражнениями и что это все человечество лежит здесь с грязным задом. Но что я мог сделать? Попытаться его разбудить, или обтереть, или подтянуть штаны — нелепее ничего не придумаешь, потому что он был пьян в стельку, а тронь его, он еще, чего доброго, развернется и стукнет, решив, что у меня совсем другие намерения. А то разорется, сбегутся полицейские, и ты им объясняй, почему у этого типа спущены штаны, Они, пожалуй, еще не поверят всем твоим объяснениям — да оно и точно, трудно поверить, что человек может дойти до такого состояния. Нет, это не выход. С другой стороны, что же он, этот пьяница, станет делать, когда протрезвеет и увидит все свое безобразие? Даже подумать страшно.

Два часа подряд меня держал в неподвижности и страхе этот человек и его белые, толстые, грязные ягодицы. А через два часа снова пришел тот самый полицейский, который все говорил «прошу». Он открыл дверь и посмотрел на меня. Я заметил, что он старается не глядеть на пьяницу.

— Пойдите сюда, — каким-то более мягким и участливым голосом сказал он мне.

Я встал, прокрался на цыпочках мимо пьяного и вышел из камеры. Пока полицейский закрывал дверь, он нет-нет да и взглянет невольно на это отвратительное существо. Наконец он запер дверь и вынул ключ из замка, который висел на толстых железных кольцах.

— Ну и докатился! Напиваются, как свиньи, — сказал он, пожимая плечами и бросая на меня сочувственный взгляд.

Была ранняя осень, и черное небо было сплошь усеяно звездами. Дул прохладный ветерок.

— Постойте здесь, — показал мне рукой полицейский и пошел к камерам за деревянными дверьми.

Я стою в патио, любуясь темным небом и дышу полной грудью, стараясь выдохнуть из себя даже воспоминание об отвратительном зловонии. Полицейский нашел в связке нужный ключ и открыл одну из камер. Поток света вырвался в патио. Я заглянул внутрь — туда набилась добрая дюжина парней. Одни лежали — может, спали; другие, точно огромные костлявые гуси, сидели, нахохлившись, на краю нар.

— Эй, кто тут бунтари, выходи! Да, да, все. Тебя за что? Тогда тоже выходи. Ну конечно, вы всегда ни в чем не виноваты. Бедняжки, задаром взяли. И я вот не виноват, а торчу здесь, в тюрьме. Нет, нет. Кто за пьянство — не надо. Проспитесь сначала. Куда мы идем? К следователю, а потом в суд. Понимаете, мальчики, ночь еще только начинается, а каждому охота провести ее в своей кровати. Черт возьми, если б я мог… Ну ладно, хватит, пошли!

Парни один за другим выходили из камеры и со свету слепо мигали, сонно поеживаясь и протирая глаза, позевывая и потягиваясь; иные кашляли и яростно сплевывали на землю. Вот это и были бунтовщики: рабочие, поденщики, бродячие торговцы, портовые грузчики. Всех их завертел и уволок вихрь событий, все они из-за какой-то нелепой случайности угодили в руки полиции. Ни один из них не выглядел испуганным или подавленным. Будь что будет. Да и преступление их не великое — это, видно, каждый понимал. К тому же им не впервой попадать сюда. Простому человеку не миновать тюрьмы, он там постоянный гость. Причина всегда найдется: дебоширил в общественном месте, напился пьяным, сквернословил, участвовал в забастовке, дрался, а то просто привяжутся к какой-нибудь ерунде.

— Сюда, идите сюда, — махнул рукой полицейский, открывая другую камеру.

Парни подошли, и мы обменялись понимающими взглядами, скрепляя наше братство, — мы попались на одном и том же. Скоро нас собралось уже человек тридцать, а полицейский сортировал теперь уже других: пьяные остаются; те, что за мелкие преступления — тоже; выходят только смутьяны.

— Ты — нет. Только бунтовщики. Нельзя же валить в одну кучу плутов и порядочных, пьяных и трезвых.

Он держался того же принципа, что и тот, квадратный парень, — каждому свое. Некоторых водворили обратно в камеру.

— Готово. Собрали всех, — сообщил полицейский кому-то за решеткой, которой был обнесен патио.

Тут подошли еще несколько полицейских — они зевали спросонок, поеживались и стучали зубами от холода — и построили нас парами.

— Пошли! — приказал офицер, который, стоя в дверях караульного помещения, следил за всеми маневрами. — Шагом марш!

Открылась решетчатая дверь, и мы двинулись. Под конвоем стражников мы подошли к двум полицейским машинам, ожидавшим нас на улице, разделились на две партии и расселись по местам. Хлопнула дверца, скрипнул засов, и щелкнул ключ.

Поехали!

В кузове было совсем темно, так как окошечки были затянуты частой решеткой, почти не пропускавшей света и воздуха. Машина тронулась, и начались разговоры.

— Черт возьми! Замерз, как собака. Холодина, и жрать хочется.