Жан Жироду - Лгунья

Умереть? Ну, это мы еще поглядим; покончить с собой из-за Нелли он всегда успеет. Однако, для того, кто принял подобное решение, чрезвычайно важно следующее: умереть раньше той лошади. Многие тысячи лет животные умирают ради людей, так пора, черт возьми, кому-нибудь из нас умереть ради лошади. Какие реки крови животные пролили на этой земле! — уж Гастон-то, занимавшийся производством консервов, прекрасно знал, сколько крови содержится и в быке, и в корове, и в самом слабеньком, завалящем ягненке, — но никогда еще в честь этих миллионов несчастных созданий, погибших, сознательно или бессознательно, для того, чтобы накормить человечество (какая жестокость!), не погиб ни один человек, и будет только справедливо, если кто-нибудь, решившийся умереть, искупит эту вину, постаравшись покончить счеты с жизнью до убийства очередного животного. Когда же та лошадка пойдет под нож? Наверное, завтра на рассвете. Ночью их забивают только во времена голода. Значит, нужно убить себя так, чтобы наверняка умереть раньше, чтобы наверняка успеть возглавить мрачное сошествие лошадей в подземное царство, а именно, перед самой зарей, когда начинают петь петухи; придется поставить будильник часа на четыре утра. Четверть часа на то, чтобы проснуться — последний раз в жизни, еще четверть — на умывание и бритье, а уж потом… Но умереть из-за Нелли… нет, нет и нет! Он умрет из-за всего нечистого, лживого, из-за того, что нельзя ласкать искренне, без задней мысли, касаться без страха измены. Нет! Тощей лошадке останется еще четверть часа ожидания в очереди за другими клячами, пятнадцать минут, в течение которых она будет продвигаться вперед шаг за шагом, позабыв о двухдневном голоде и только спрашивая себя, на какой это зеленый лужок ведет дверь, что то и дело открывается, пропуская по десять лошадей зараз. Ну вот, опять она не успела, Оказавшись одиннадцатой! Зато теперь она первая. Обыкновенная лошадка, такая же, как другие, но один человек не посчитал возможным пережить ее и тем самым даровал ей бессмертие… Дверь снова открывается. И вот…

Вот о чем размышлял Гастон, поднимаясь по лестнице к Норме: возглавить шествие к смерти мангустов, защищающих нас от змей, быков, гибнущих на аренах, одряхлевших кляч, которых дубинка мясника мгновенно отправляет в царство теней, как обратится в тень и та бедная гарцующая лошадка. Лестница была длинной, Норма висла на руке у Гастона. На каждой площадке она целовала его. Сквозь двери квартир смутно доносились людские голоса: там мылись, бранили детей, резали мясо к ужину. Стоило лишь отворить дверь и выглянуть, чтобы увидеть этого человека — воплощение всех мыслимых добродетелей, — который уже два часа как встретился с женщиной, что полюбила его, и прилепилась к нему, и целовала, и обнимала своего суженого, нежданно возникшего на границе ее владений с чужими царствами. И в самом деле, Гастону чудилось, будто он возвращается к себе домой с молодой женой. Он даже не подумал о том, есть ли в доме Нормы лифт. Ему хотелось подняться именно по лестнице с площадками, которые минуются слишком быстро; по лестнице, где все незаконные поцелуи, что он дал Нелли, обратились бы в священные поцелуи для другой женщины; на нижней ступеньке этой лестницы Нелли еще была его невестой — правда, слегка скомпрометированной, слегка под подозрением; зато наверху другая женщина, с которой он сейчас возляжет, станет его безупречной, непорочной супругой. Ах, Нелли! Какая ужасающая пустота вокруг, когда не нужно больше заботиться о Нелли! Обычно, расставаясь с нею, он пользовался этой краткой разлукой, чтобы лучше разглядеть ее. Иногда он знал, где она пройдет, и старался незаметно увидеть ее со стороны; так страстный автомобилист выбирает укромное местечко на улице, откуда любуется собственной машиной. Фу, до чего же глупо это сравнение с автомобилем! Но все равно, издали он видел Нелли гораздо лучше, чем вблизи. И как же ясно она виделась ему сейчас, из комнаты Нормы!

Комната Нормы по чистой случайности оказалась прибранной. Один из полицейских отдела борьбы с наркотиками, побывавший здесь утром, спустил воду из ванны, вытер пол и, в ожидании комиссара, не любившего беспорядок, навел чистоту так же тщательно, как это делала дома его жена. Гастона умилило благолепие, которое он по незнанию приписал не полиции, а врожденной домовитости молоденькой работницы. Полицейский аккуратно развесил платья, обычно валявшиеся по стульям, переставил вешалки, из которых Норма соорудила нечто вроде ширмы перед дверью. Он вернул в горизонтальное положение медную кровать без тюфяка, служившую Норме шведской стенкой для гимнастики. И он же придумал, как сделать необходимый предмет обстановки — ночной столик — из пары черных табуреток и зеркального стекла в перламутровой рамке. В этой комнате, где вся мебель была чуть ли не на уровне пола, он разыскал два соломенных стула, вместе служивших подставкой для спиртовки (Норма когда-то одолжила их у соседа по площадке, литовского студента) и разлучил их, поставив по обе стороны складного карточного столика, до сей поры прикрывавшего круглое оконце в кухню. Он зашил две дырки, прорезанные Нормой в зеленом сукне столика — для вентиляции. И, наконец, не зная, что делать с грудой пустых консервных банок, валявшихся на полу, деятельный полицейский сложил их пирамидой, от больших до маленьких, в застекленной горке эпохи Людовика XV. Таким образом, моральная пища Нормы как бы уравнялась в правах с той физической пищей, любовь к которой ошибочно приписал ей Гастон. Вся суть, все устои этой очаровательной скромной труженицы, думал он, воплощены в изготовленных им сардинах, печеньях и соленьях. Он пожирал глазами эту плоть, питаемую обыкновенной, земной пищей.

Норма несколько церемонно взяла у Гастона его шляпу и перчатки: привыкнув заниматься любовью с наркоманами, для которых раздевание крайне утомительное занятие, она уже считала его нагим. Любая одежда — пиджак, мундир, иногда гусарский ментик с пышными бранденбурами (наряд самых почетных ее гостей) — в ее глазах отождествлялась с мужской наготой. Теперь и ей следовало ответить тем же, а именно, сняв с гостя шляпу и перчатки, показать ему свою собственную наготу, не допускавшую, естественно, никаких покровов. Вот такими они уже походили на пару, которая договорилась о фиктивном свидании, позволяющем составить по всей форме протокол о супружеской измене, и теперь, при полном безразличии обеих сторон, ждет появления полицейского комиссара. Гастон упивался этим бесчестьем.

А Реджинальд и не подозревал о страхах Нелли. Она по-прежнему являлась точно в назначенное время, на два часа счастливого забытья, и в ее чуть грустной прощальной улыбке таилась радость завтрашней встречи. Однако исчезнувший Гастон беспокоил Нелли, и беспокоил совсем иначе, нежели Гастон присутствующий. Целая куча заготовленных лживых объяснений, долженствующих оправдать ее, осталась втуне, ибо Гастон бесследно пропал. Нелли услышала от консьержки историю с детским автомобилем и все поняла. Теперь она знала, что Гастону известна ее измена. Сначала она подумала, что он просто ускорил свой отъезд в Америку. Потом решила, что он покончил жизнь самоубийством. А, может, он блуждает по Парижу, раздумывая, не предстать ли ему внезапно перед своим соперником, или следя за каждым шагом Нелли? Она не оглядывалась на улице, чтобы не пришлось менять маршрут. Именно в одну из таких минут она вдруг заметила — с радостью, едва не вызвавшей слезы на глазах, — что если ее речи и бывали порою лживы, то жесты не лгали никогда. Ей чудилось, будто Гастон крадется за нею по пятам, но она шла к Реджинальду, и ни одно из ее движений не говорило о том, что она не идет к Реджинальду. Она проходила теми же улицами, по тем же тротуарам, мимо тех же парков, самой правдивой из дорог, ведущей к Реджинальду. Она не изменила выражения лица. Она, как всегда, здоровалась с продавцом газет, с бакалейщицей, продававшей ей сахар, который звала «живым» (бедный сахар, — он прекрасно обошелся бы без этого титула!) и который действительно внушал ей те же угрызения совести, что и живой лангуст, брошенный в кипящую воду. По сути дела, Нелли и Гастону ни разу не солгала ни единым жестом. Будь она немой, ее искренность стала бы и вовсе непревзойденной. Ведь оставалась же она правдивой для того, кто мог бы увидеть ее с небес, удели он ей хоть чуточку внимания, и кто не мог слышать ее речи. А, может, это и есть наилучшее решение — замолчать навсегда? Ведь не говорит же она сама с собой, оттого и верит так твердо в свою правдивость. И Нелли впрямь перестала говорить с собою. Ей нравилось молча следовать правде своей жизни, приведшей ее прямо к Реджинальду. Лето давно уже вступило в свои права. Нелли стремилась исполнять все немые желания своего тела — стакан холодной воды, купание, свежее платье, — как стремятся к высшим истинам. Но стоило ей, в этой внутренней тиши, возвысить голос, чтобы высказать другую истину: «Реджинальд, я люблю тебя! Реджинальд, в тебе вся моя жизнь!» — как становилось до ужаса ясно, что союз этих истин нелеп, невозможен, и говорящий мир тотчас брал уверенный реванш над бессловесным.