Жан Жироду - Лгунья

Однако Реджинальд, не будучи в курсе этого рецепта непорочности, принимал ее гордость за очередную ложь, за отрицание приличий, почти за вызов. Он страдал. И это было не так уж плохо. Нелли тешилась его страданием и не спешила с утешениями, совсем напротив. Она простирала свою жестокость до того, что нарочно лгала Реджинальду банально и ненаходчиво, на манер обычных женщин: скажем, сообщала ему, что ходила на такой-то концерт, а потом путалась и провиралась; теперь их свидания буквально тонули в потоках ее лживых измышлений, которые Реджинальд выслушивал с плохо скрываемым ужасом, тем более, что Нелли в своей главной, высшей правде по-прежнему сияла красотой, невозмутимостью и искренностью, которые, вероятно, заставляли Реджинальда вспоминать все стихи, все изречения, сложенные в честь демонической женщины или женщины-ребенка. Это продолжалось вплоть до того дня, когда Реджинальда, внезапно прозревшего после очередной, совсем уж несусветной выдумки Нелли, вдруг осенило: она знает, что ему все известно. И в ту же самую минуту Нелли стало ясно, что он все понял.

В комнате вдруг воцарилась тоскливая тишина, по поводу которой обмануться было невозможно: такая тишина предшествует разлукам, отъездам, смертям. В мгновенном озарении эти два существа увидели друг друга так ясно, как никогда еще не приходилось видеть двум людям; стоя лицом к лицу, они пронзали один другого горящим, непримиримым взглядом. Однако Нелли, при всей своей неопытности, оценивала ситуацию вернее Реджинальда. Она чувствовала, что есть два вида разлуки — неизбежная и искусственная, и эта, вторая, не фатальна, не необходима: просто некий злой рок, в бессилии своем, понуждает самих людей приближать разрыв, а потом на них же и сваливает всю ответственность за это. Вот и в данном случае произошло именно так. Прояви Реджинальд и Нелли упорство в их надуманном и заранее обреченном поединке, им наверняка пришлось бы расстаться. К этой вовсе не неизбежной развязке нередко приходят и в жизни и в театральных трагедиях. Для того, чтобы порадовать судьбу и сделать исход романа совсем уж неотвратимым, им нужно было ничего не говорить друг другу, продолжать свое послеполуденное свидание и расстаться, как обычно, то есть, одному сказать «до завтра», другому ответить «до завтра» и никогда больше не увидеться. Людям вполне хватает глупости, чтобы доводить до нужного конца начинания судьбы второго порядка.

Нелли не хотела такого исхода. До сих пор она сама распоряжалась своей судьбой. Да и Реджинальд, со своей стороны, все еще продолжал колебаться. Он видел, как Нелли то обретает былое величие, то остается совсем безоружной, то поднимается над любыми законами, то беззащитно уступает самой малой горести. Даже ему, так настрадавшемуся от ее лжи, она казалась не столько лгуньей, сколько злосчастной союзницей, которую истинно человеческая жизнь коварно выдала на растерзание низменной жизни с ее механическим, отвлеченным правосудием, готовым сурово покарать свою жертву. Нередко Реджинальду хотелось ласково обнять Нелли, — ведь он чувствовал ее любовь, чувствовал, что ни в чем главном она не солгала ему; она любила его больше всего на свете, она была его единственной женой, они вдвоем составляли такую идеальную пару. И он смутно понимал, что на этой вершине, в этой стране любви, где так мало истинно любящих, дозволялось нарушать обычные людские законы, что здесь перед лгуньей можно было преклонить колени, страстно обнять ее, взять в жены, создав, таким образом, драгоценный прецедент для будущих, обновленных поколений. Но он так и не понял всего до конца. В этом внезапном расцвете Нелли, в неожиданном приливе гордой радости, осветившей все ее существо, он не разглядел того, что случилось с нею в действительности: она достигла врат царства, где безразлично все, кроме преданности и любви, где человек познает любовь до самых дальних ее пределов, вплоть до смерти; он увидел в ней не отблеск всех опасностей, всех горестей и красот любви, в огне которой она сгорала (да и он обгорел основательно), но некое упрямое отторжение, вызов тому всепрощению, той жалости, что переполняли, казалось ему, душу, — тогда как на самом деле там гнездились лишь ревность и лихорадочная страсть.

Вот почему при расставании он сказал ей:

— До завтра.

Вот почему она ответила:

— До завтра.

И вот почему они больше не увиделись.

Нелли никогда не страдала комплексом неполноценности по отношению к окружающему миру, который не внушал ей ни восхищения, ни уважения; у нее имелось три-четыре способа защиты от него. Первым был, конечно, Реджинальд, дни счастья с Реджинальдом. Вторым являлся Сталин. Третьим служил Фонтранж. Понятно, она напала на них не случайно. И то, что ее вполне банальная душа влеклась именно к этим светилам, говорило о ней скорее хорошо, чем дурно. Нам уже известно, чего она ждала от Реджинальда. Она еще не знала, чего ждет от Сталина, но ее не оставляло подспудное убеждение, что, если однажды ей придется просить помощи у этого сверхчеловека, он сумеет отомстить за нее всем обидчикам. Отомстить за подлости, за интриги против нее, за ее бедность. Пока что момент еще не настал. Наконец, был еще замечательный человек по имени Фонтранж, — ей рассказала о нем Эглантина. И вот Нелли, расставшись с Реджинальдом, подобно адмиралу затонувшего флота или больному, судорожно ищущему траву-противоядие (на сей раз Сталин не помог бы, он был бессилен вернуть ускользнувшую любовь), принялась искать Фонтранжа.

Она искала его, как искала бы Сталина, если бы ей понадобилась месть за серую, мерзкую, полную компромиссов жизнь. Но к какой защите — и от чего — стремилась Нелли? Когда она пыталась это осмыслить, то понимала, что ее враги — ложная добродетель, предрассудки людей, лишенных воображения, наконец, сама жизнь в той мере, в какой она лишена воображения. Сравнение с Реджинальдом было, разумеется, не в пользу Фонтранжа, но Нелли ждала от него спасения, как маленькая обиженная жизнью цветочница ждет его от Чарли Чаплина. В тот день, когда она решилась искать у него помощи, она уже знала, что ей придется выстроить на пепелище, подальше от дворцов, какие строят люди, домик без фундамента, без первого этажа, со вторым, подвешенным на веревочках к небу, с озером без воды, где, тем не менее, купаются и откуда выходят омытыми чище, чем из источников Грааля, с садом, где корни растений будут вздыматься кверху, а цветы — расцветать под землей.

И вот она увидела Фонтранжа. Она знала историю его сына, историю его лошади Себы, историю Эглантины. Все, что она видела в театре, читала в книгах, внушало ей неприязнь, казалось фальшивым, как фальшива оперная ария. До чего жалки эти Вертеры, эти Манон! Невозможность отменить обязательства, взятые за вас жизнью без вашего согласия, невозможность отрицать прошлое приводили Нелли к сомнению в своей правоте. Кто мог оправдать ее в собственных глазах? Мать? Но мать упрекала ее в исчезновении Гастона так, словно Нелли держит его где-то под замком. «Быдло», тот скромный люд, который, казалось ей, любит и понимает ее? Вовсе нет. Теперь-то «быдло» как раз и предало Нелли. Подметальщики и садовники замечали ее на две-три секунды позже обычного, и ей доставались то лишняя горсть зловонной пыли, то холодные брызги из шланга. Дорожные рабочие вместо восхищенных слов бросали ей вслед лестные, но снисходительно-грубоватые похвалы. Однажды, внезапно проникнувшись доверием к тому, что не отдавало богатством, развратом, эгоизмом, и возненавидев такси и роскошные частные лимузины, Нелли села в автобус: пассажиры упорно бойкотировали ее, глядя не просто как на чужую, но как на нежелательную спутницу; все они — и кондукторша, и булочница, и сгорбленный старичок — не сговариваясь, заключили союз против нее.