Марсель Эме - Зелёная кобыла [Роман]

В три часа Эрнест присоединился к отцу, который работал на жатве. Он только что расстался с Жерменой и нашел ее более красивой, чем Маргарита Малоре. Это была приземистая девчушка с короткими ногами, но зато с податливыми округлостями, и от ее кофточки шел сильный запах; нога у нее была по крайней мере 40-го размера; такая устоит на любом ветру и хорошо ему послужит.

— Уходи-ка ты отсюда! — закричал Одуэн. — Здесь тебе не место. Поди надень снова свою военную форму.

— Мне не место? Да посмотрите на эти снопы, это ведь не пустяк. Займут не меньше шести повозок. Не говоря уже о том, что половина зерна высыплется и придется подбирать его граблями. Это работа не для Алексиса.

Эрнест принялся вязать снопы, Алексис подносил ему ручни со жгутами, а отец, которому помогали Аделаида и Жюльетта, грузил снопы на повозку.

Работа спорилась, и Одуэн откровенно любовался сыном: ну и здоров парень, снял свои эполеты и красные штаны, вышел в поле и управляется получше любого другого.

— Смотри-ка, как я делаю, — говорил Эрнест Алексису. — Чтобы получился хороший сноп, вовсе не обязательно быть сильным. Нужно сначала как следует его умять, а потом, когда стягиваешь, не оставлять никакого зазора. Стоит замешкаться, стоит потянуть за жгут, вместо того чтобы сразу перекрутить его, и солома тут же вспучится там, где ты оставил свободное место, и впору начинать все сначала. Резко нажимаешь коленом и поворачиваешь.

В тот момент, когда братья вязали снопы, рядом с повозкой, по дороге, ведущей к Рекарскому лесу, прошла дочь Зефа. Она была одета в розовое муслиновое платье, а на плече у нее плясал такого же. цвета зонтик. Аделаида, уронив вилы, прошипела сквозь зубы:

— Шлюха… Теперь еще зонтик…

Согнувшийся над снопами Одуэн с удовольствием проследил взглядом за этим скольжением оборок к лесной тени. Он повернулся к сыну, чтобы посмотреть, как тот реагирует на появление девушки. Но Эрнест даже и головы не поднял. Наклонившись над снопами, он вязал без передышки. Одуэн раздраженно пожал плечами. Умеет работать его сын, да еще как, будто в вальсе кружится. А вот прошла по солнцу у него под самым носом девчонка в розовом, а он и не заметил. По сути, он такой же, как его дядя Фердинан…

— Может быть, у нее в корсаже спрятано письмо, — пошутила Жюльетта.

Эрнест притворился, что ничего не слышит, и склонился над очередным снопом.

— Да посмотри же ты все-таки на нее! — взорвался Одуэн. — Хоть ты там и изображаешь что-то из себя, но ведь ни в каком Эпинале ты ничего подобного не увидишь!

Эрнест взглянул на девушку, которая была уже почти у самого леса, и сказал, покачав толовой:

— Сложена, конечно, неплохо. Но только какой прок от всего этого? Чтобы ляжки свои показывать в кабаках гарнизона?..

— Нет, вы только послушайте его!.. Он спрашивает, какой прок! Я же говорю, ну прямо ветеринар и да и только!

— Ну, раз он такой деревянный, — возразила Аделаида, — то и оставь его в покое.

Ветеринар опасался, как бы его детям не повредило общество их кузенов из Клакбю и даже общество их дяди Оноре. Это буйное цветение любви и похабщины среди деревенских мальчишек, от которого сам он урвал когда-то, сгорая от стыда, очень и очень мало, наполняло его душу страхом. По воскресеньям, когда Фердинан отвозил семью к брату, он рад был бы заткнуть всем уши, а на язык Оноре наносить замок. Он представлял, как Алексис рассказывает на ухо кузену Антуану гнусные вещи, как племянница Жюльетта лишает невинности Фредерика (так же покачивая бедрами, как она это делает, когда несет ведро воды; он рисовал себе эту картину и задыхался от тихой злости на Жюльетту, на своего сына, на Оноре; и как это родители терпят, чтобы у их дочери были подобные бедра?) или как самые младшие прямо на глазах у Люсьены играют в свои грязные игры. Опасностей, угрожающих воспитанным детям на этой нежной равнине, похожей на застывшую в ожидании женщину, было видимо-невидимо; а на краю равнины, в этих густых лесах, занимающих с одной стороны весь горизонт, дремучих и бесконечных, таящих в своем лоне влажный мрак, тлели похотливые видения, шепот которых ветер разносил по полям. Что за гадость! И вот сюда-то он привозит по воскресеньям своих детей, порядочных, находящихся под присмотром, детей, нехорошие желания которых на протяжении целой недели угасали в гробовом молчании их рабочих комнат. Он открывает перед ними эти горизонты. На целый день погружает их в это необъятное бесстыдное веселье, в среду этих людей, пребывающих вместе со своими животными в атмосфере течки, разврата и свинства. Фердинан ничего не придумывал. Он видел все своими собственными глазами, и не только глазами (ведь, в конце концов, он же был не деревянный; он об этом сожалел, но он был не деревянный), видел, например, всю семью своего брата — младшие в первых рядах, — окружившую во дворе быка Этандара во время его случки с коровой. Он появился у них, когда его здесь не ждали, но никто даже не взглянул в его сторону. Этандар прыгал на корову, скользил ей по бокам своими передними копытами и подергивал задом, вся его шея ушла в могучие лопатки, глаза вылезали из орбит, изо рта сочилась пена. Семья следила за ним в молчании, взволнованная горячностью животных, прикованная к неотвратимости события, а когда Оноре взял в руку стрелку быка — взял не тем вспомогательным жестом, какой сделал бы ветеринар, а как-то по-жречески торжественно, с дружеской заботливостью — и подвел ее к разгоряченной вульве, с уст всех присутствующих слетел шепот восхищения. Фердинану частенько доводилось бывать на подобных зрелищах, но в качестве ветеринара, чье внимание всегда сосредоточено на одной лишь профессиональной стороне дела. А на этот раз от удивления и заразительной эмоциональности присутствующих он испытал своеобразное потрясение, что-то вроде восторга. Устыдившись столь отвратительной слабости, он свалил всю вину за нее на атмосферу, царящую в Клакбю, и на распущенность семьи Оноре. «А ведь, — подумал он, — свидетельницей этого зрелища могла бы оказаться и Люсьена». Он содрогнулся от ужаса. Вот были бы воспоминания для девочки, посещающей занятия у барышень Эрмлин (бедные барышни, такие благовоспитанные, они даже и не подозревали, что на свете существуют подобные посягательства на нравственность и что дядя их лучшей ученицы столь энергично прилагает к ним руку). К счастью, Этандара по воскресеньям оставляли в покое, и он был прочно привязан в своем стойле. Однако дети Оноре оставались непривязанными, и Фердинан с тоской вопрошал себя: что они могут наизобретать на погибель своих кузенов?

Целомудрие ветеринара тревожилось напрасно. Его дети не имели возможности приобретать в Клакбю пагубные познания; разве что они немного рисковали перенять у дяди Оноре привычку к чересчур смелым, по мнению их отца, словечкам и выражениям. Дело в том, что как в доме Оноре, так и во всей деревне воскресенье было днем передышки, большой паузой, прерывавшей мерное течение повседневной жизни. Состоящая из пашен и лугов равнина на один день утрачивала то своеобразное единство жизни, которое на протяжении недели сообщали ей работавшие люди, понукание животных, трудовой гомон, стук запряженных повозок. Когда Оноре шел в поле на плугом, то стоило ему поднять голову, как он видел других пашущих крестьян из его деревни, которые, насколько хватало глаз, повторяли его самого, и он испытывал чувство уверенности от своей причастности к великому усилию земли. А по воскресеньям жизнь распадалась на части; жители деревни смотрели на равнину из окон своих домов и не видели там ничего, кроме своих собственных дворов и своих огороженных выгонов. Божий день был днем собственника, и тем, кто ничего не имел, становилось не по себе; то был день подсчетов, когда в душу закрадывался страх при мысли о совершенных тратах; то был день скупости и отказов, когда пропадало желание что-либо приносить в дар любви или дружбе. Существовала еще воскресная одежда, не способствовавшая ни тому, чтобы заниматься любовью, ни тому, чтобы говорить о ней. И все слегка умирали от тяжелой воскресной тоски, повисающей над опустевшими полями.