Марсель Эме - Зелёная кобыла [Роман]

Жюльетта пожала плечами.

— Раз твой депутат не приехал, то тебе теперь и утруждать себя не стоит.

— Поскольку мы уже почти пришли, то мне не хочется возвращаться назад, не поприветствовав Оноре.

Когда они вошли во двор дома, Одуэн кивнул им из окна столовой, и Маргарита заметила Жюльетте:

— Я смотрю, твой отец тоже надел чистую рубашку.

Оноре, весьма довольный тем, что успел побриться, высунулся из окна и приветливо улыбнулся Маргарите.

— Депутат написал, что он не приедет, — объявила Жюльетта дрожащим от гнева голосом, — но Маргарита все-таки напросилась к нам; вот ведь настырная, вся в папашу, а то еще и хуже!

Одуэна, пораженного особым блеском ее глаз, внезапно охватило беспокойство, и он спросил:

— Зеф?

— Вы лучше спросите у его дочери, может она вам расскажет.

Жюльетта ушла в ригу, где мать в предвкушении интересных событий занялась стиркой.

— Что случилось? — спросил Одуэн. — Черт подери, если бы я знал…

— Да ничего не произошло, — ответила Маргарита, — на этот счет будьте спокойны. Когда я повернулась к ним спиной, Ноэль ущипнул ее за руку. Так что, как видите, ничего особенного… Пригласите же меня войти, снаружи так жарко.

Не дожидаясь ответа Оноре, она вошла к нему в столовую, заперла дверь на задвижку и закрыла окно.

— Жалюзи опускать не буду, я люблю видеть то, что делаю, — сказала она.

У Оноре сразу вылетели из головы все вопросы, готовые минутой раньше сорваться с его уст. Он вдруг сделался слабым, как ребенок. Маргарита сняла с себя платье, юбку, потом блузку, а. он стоял, не находя, что же ей сказать. Она осталась в одном корсете, из-под которого выглядывала тонкая ажурная сорочка, перевязанная голубой лентой, и в очень коротких панталонах, кружевная оторочка которых позволяла видеть чулки едва ли не выше колен. Оноре обошел вокруг нее, протянул руки, чтобы схватить ее, но она увернулась и побежала к камину.

— Я заведу часы, очень люблю знать время.

Не отрывая взгляда от изогнутой линии корсета, он двинулся за ней.

— А я и не предполагал, что у тебя здесь такие богатства, — прошептал он.

Маргарита подняла стеклянный колпак и стала искать ключ за спиной Земледелия.

— Оставь, он, наверное, потерян, — сказал Одуэн.

— Его, скорее всего, положили вниз.

Она сунула руку под часы и вынула конверт.

— А вот и почтальон, — сказала она со смехом, так как подумала в это время о настоящем почтальоне, о том, который спокойно делал свое дело.

Оноре взял письмо, досадуя на эту помеху. Пока Маргарита, которой удалось найти ключ, заводила часы, он пробежал его глазами:

«Мой дорогой Оноре. В начале недели у вороного случились колики…»

Он все понял с первой строчки и положил письмо в карман. Обстоятельства этого открытия сначала поразили, а потом развеселили его, и теперь, преодолев скованность, он смотрел на Маргариту уже более безмятежным взглядом. Глядя на кончик сорочки, который, словно хвост спаниеля, торчал из прорехи панталон, он внутренне улыбнулся. Он уже вполне овладел собой, чтобы критически оценить свою минутную слабость. Он вспомнил гнев дочери, и сказанное ею. Может быть, Малоре повели себя более дерзко, чем следовало из слов дочери Зефа. Во всяком случае, что-то там произошло, и поведение Жюльетты свидетельствовало об этом достаточно красноречиво. Оноре упрекнул себя за легкомыслие, с которым он чуть было не бросился в объятия этой девчонки в корсете.

«С этими Малоре нужно всегда хранить свою злость при себе».

Он посмотрел на обнаженные руки, на плотно облегающий талию корсет, на оттопырившиеся вокруг ягодиц панталоны и пожал плечами.

«Если они плохо обошлись с Жюльеттой, то пусть не воображают себе, что за подобное оскорбление можно расплатиться вот этой молодой потаскушкой. Слишком все было бы просто. Такая шлюха, что даже семья ее стыдится, — ее и за Малоре-то нельзя считать».

— Я их ставлю на два часа, — прервала его раздумья Маргарита.

— Как хочешь, — громким голосом ответил Оноре и продолжил свои размышления: «Надо же, какой я все-таки дурак; чуть было не поддался поначалу. У Эрнеста глаз понаметаннее, чем у меня; он сразу понял, что все это не имеет смысла…»

Маргарита поставила стеклянный колпак на место и повернулась к Одуэну:

— Хорошие новости?

— Просто старое письмо болталось тут…

Маргарита улыбнулась, прижалась к нему, подняв грудь, и положила голые руки ему на плечи. На него пахнуло сильным запахом из-под мышек и ландышем, ноздри у него затрепетали, и он подумал: «Словно я оказался вдруг в доме 17 на Птичьей улице…» Он ощущал у себя на шее мягкую округлость двух рук и был совсем близок к тому, чтобы сдаться.

Но тут он посмотрел поверх плеча девушки в окно и увидел уходящую вдаль равнину. Он увидел равнину и там себя, работающего в поле, рядом с Аделаидой и детьми. Он подумал о дочери, о той, что появилась вслед за старшим сыном, которая так хорошо помогала ему и в мести, и в молотьбе; какая же она все-таки у него работящая. Подумал он и о жене, которая была отнюдь не красивой, уже постаревшей в стирках и в работе на полях, которая, по правде сказать, никогда и не была красивой, но которая родила ему его детей, родила между двумя стирками, ложась лишь для того, чтобы в муках произвести их на свет. И, вспомнив о своей работе и о тяжком труде своих женщин, Одуэн устыдился этих белых рук, что обхватили его шею. Ему стало неловко на них перед раскинувшейся за окном равниной. Но девка была свежая, она приклеилась к нему, прижалась животом, ляжками. Одуэн сделал над собой тяжкое усилие, как если бы пытался вырваться из объятий смерти, и сказал молодой потаскушке:

— Раз твой милый друг не придет, тебе лучше одеться.

Он мягко отстранил ее и направился к двери. Когда он стал открывать задвижку, Маргарита подбежала к нему, обняла его, обвила своими ногами его ноги и захныкала по-бабьи. Однако он, стойкий, как снятой, от сознания, что у него есть работящая, не обращающая внимания на тяготы жена да еще дочь, неутомимая в работе, как и ее мать, донес девицу на своей спине до половины коридора. Он бы так и вынес ее во двор, если бы она не отпустила его; она возвратилась в столовую, надела блузку, юбку, платье и пошла к себе домой.

Аделаида в риге стирала на своей стиральной доске белье, а Жюльетта, вороша вилами наваленную там солому, рассказывала ей о том, что произошло в доме у Зефа. Время от времени мать выпрямлялась, раскрыв от негодования рот, потом снова наклонялась над корытом и терла с таким остервенением, что кожа у нее на руках буквально горела.

— Посмотрите, — сказала Жюльетта, поднимая юбку, — они мне все-таки порвали панталоны, панталоны из хорошей материи, которую мне подарила тетя-ветеринарша.