Марсель Эме - Зелёная кобыла [Роман]

— Нам нужно, чтобы во главе правительства стал мужчина, — говорил ветеринар.

— Почему бы и нет? — ответил Оноре.

— Мужчина с твердой рукой, который заставит уважать Францию, — настаивал Фердинан.

— Ты, я смотрю, не пьешь…

— Таким человеком станет генерал Буланже. Его, как мне кажется, нельзя упрекнуть в клерикализме. И даже если бы он был клерикалом? Я говорю «даже если бы»!

— Если это его мысль, этого человека…

— Я говорю то, что думаю, и не собираюсь скрывать своих убеждений.

— Вот как!

— Ас тобой никогда невозможно понять, какие у тебя убеждения.

— А ведь и в самом деле, — отвечал Оноре. — Надо мне будет спросить у Клотильды, что она думает о генерале Буланже. Возьми-ка еще фрикасе… возьми, возьми! Две ложки с хорошим, глотком вина, чтобы протолкнуть его на самое дно. Требуха на требуху. Лучше нет средства против плохого настроения.

Вокруг стола витала сдержанная радость. Одновременно с блюдом фрикасе передавался и спокойный смех, который, пролетая под носом у ветеринара, создавал преграды на пути его воинственности. Когда во двор вошел почтальон, Жюльетта и Оноре устремились ему навстречу. Один нес его сумку, другая — его фуражку. Оноре смеялся, обращаясь к своим домочадцам, и вполголоса приговаривал:

— Это он. Это почтальон.

Деода сел напротив трех стаканов, которые Аделаида наполнила вином так, что оно в каждом немного перелилось через край, чтобы показать, что ей вина не жалко, когда хорошим почтальонам нужно утолить жажду. Он вынул из кармана платок и сказал, вытирая лоб:

— Жарко.

— Он говорит, жарко, — объяснил Оноре присутствующим.

— Ты, должно быть, устал, — сказала Аделаида. — Такая везде сушь стоит.

Деода засмеялся, запрокинув голову, и сказал Аделаиде:

— Ну и забавная штука сейчас со мной приключилась.

— Да ну!

— Иду я, значит, из Вальбюисона, иду спокойно, хорошим шагом — ну, в общем, как нужно ходить. Эрнест, ваш Эрнест, как-то раз, несколько дней назад, сказал мне, что я хожу, как пеший жандарм.

— Это он для смеха так сказал, — возразил Оноре. — Пеший жандарм.

— Ты тоже так думаешь? Да, конечно, это он для смеха сказал. Так вот, возвращаюсь, значит, я, ни о чем не думая, с душой нараспашку, как перед литровой бутылкой, и вдруг чувствую: что-то со мной происходит — метров так за двести до развилки, скажу я вам, мне начинает казаться, что иду я как-то странно. Такая вот мысль появилась у меня в голове, как это иногда бывает. Ладно, прошел я, значит, еще чуток, а оно вроде бы и не идется. Ну, тут решил я все-таки посмотреть на свой правый ботинок. И поверите ли? Весь перед подошвы оторван, всего два ряда гвоздей осталось в середке, и из-за этого, когда я ступал правой ногой, весь ботинок запрокидывался; вот какие дела! Но я не рассказал вам про самое удивительное! А самое-то удивительное, что на левой подошве не вылетело ну ни единого гвоздика. Вот поди-ка пойми что-нибудь!

Оноре смотрел на почтальона, на его широкое, круглое, доброе лицо, лицо спокойного человека, который не видит дальше своего носа, но который нос опой видит, и видит его хорошо; лицо хорошего почтальона, которому удается, идя за своим носом, всегда безошибочно завершать свой обход.

— Деода, я должен сказать тебе спасибо, поскольку я с того дня еще ни разу не видел тебя.

— За что же, Оноре?

— За Жюльетту и за себя тоже. Нужно случиться такому, как позавчера, чтобы понять, что дорожишь девственностью своих дочерей. А то ведь живешь и не ведаешь.

— Я проходил мимо, — сказал почтальон, — я проходил тогда мимо.

После ухода Деода все в столовой растроганно помолчали. Ветеринар, раздраженный, сказал Оноре:

— Он, этот несчастный, все больше и больше заговаривается, но что самое ужасное, еще к тому же теряет письма. Пора бы ему уже уходить на пенсию.

— Ты что, нашел ему замену?

— Людей, которые справятся с работой лучше, чем он, хватает.

— Если тебе невтерпеж порекомендовать их депутату, я могу замолвить за них словечко у Малоре. У меня появилось настроение вскоре зайти туда. Письмо ведь по-прежнему лежит у Малоре, а он все никак не соберется вернуть мне его.

После обеда Оноре послонялся немного без дела, а потом, чтобы разрушить летаргические чары летнего воскресенья, отправился в сарай пилить дрова. Он трудился не торопясь, не уставая, и с удовольствием ощущал, как его мышцы обретают свою привычную легкость рабочих будней. Ветеринар, оскорбленный тем, что Оноре покинул гостей ради столь незначительного дела, отправился со своей семьей в лес; он воспользовался прогулкой, чтобы посвятить жену в планы семейной революции, которые вынашивал с самого утра.

В четыре часа Оноре зашел на кухню, где молча сидела его жена и дети, и выпил стакан вина. Он улыбнулся им, набросил на плечи куртку и пошел по дороге к центру Клакбю.

Малоре только что вернулись с вечерни и зашли втроем на кухню. Тентен задержался по дороге, чтобы посмотреть на игру в кегли. Поставив локти на стол и подперев ладонями подбородок, Зеф сидел спиной к двери и рассеянно смотрел в дальний угол кухни, между шкафом и кроватью, где Анаис снимала свою черную отороченную зеленой тесьмой юбку, голубой корсаж и подаренную дочерью вышитую нижнюю юбку. Беспокойным и презрительным взглядом окинул Ноэль скорбную фигуру отца. Он в раздумье пожал плечами и, шаря руками по стулу в поисках брошенных туда перед вечерней полотняных штанов, начал раздеваться. Анаис складывала на кровати свою нижнюю юбку из тонкой хлопчатобумажной ткани.

— Тебе надо бы раздеться, — сказала она Зефу.

Зеф не шелохнулся и не издал ни звука. Она открыла одну дверцу большого шкафа, чтобы повесить спои вещи, и повторила:

— Тебе надо бы раздеться сейчас, не откладывая.

Зеф поднял голову и вопреки всем своим привычкам ответил ей грубостью. Ноэль, снимавший в это время брюки, возмутился:

— Это же не наша вина, что Аделаида накинулась на вас сегодня утром и что кюре обругал вас.

— Ты бы лучше помолчал.

— Когда занимаются такими гнусностями, какими занимаетесь вы, то не трубят об этом на каждом углу, а то они к вам же и возвращаются.

Зеф раздраженно мотнул головой и ничего не ответил.

— И уж перво-наперво начинают вести себя как люди, — добавил Ноэль, сам удивляясь тому, что разговаривает с отцом таким вольным тоном.

— Посмотрим, как ты будешь вести себя, когда заведешь своих дочерей.

— Нельзя, значит, придумать ничего лучше.

Отец издал натужный смешок и, не поднимая головы, хмуро сказал:

— Здесь уж хочешь не хочешь. Про моего деда говорили и про отца моего деда, что они спят со своими дочерьми. А потом стали говорить и про моего отца, и про меня. Так что нас никто не спрашивал, все было решено раз и навсегда. Ну а раз так, то какой прок мне было стесняться?