Шервуд Андерсон - В ногу!

Этот маневр дал желаемый результат. Люди, неспособные понять ясное, правдоподобное объяснение того, что происходит в душе художника, могли легко простить Андерсона, действовавшего в невменяемом состоянии. Распространился слух, что Андерсон бежал в приступе помешательства. Добравшись до Кливленда, он обратился к своим друзьям и узнал, что дома его разыскивают. Ему предложили обсудить случившееся с общим знакомым, врачом, подразумевая, естественно, что Андерсон находился в состоянии помрачения рассудка. Андерсон с готовностью согласился, доверился ему, рассказал о своих планах и попросил как можно убедительнее объяснить все его друзьям из Огайо. После этого врач объявил, что считает самым лучшим для Андерсона сменить обстановку, поехать в Чикаго и попытаться писать» (Hansen Н . Midwest Portraits. New York, 1923. P. 129–130).

«Мне в голову пришла мысль // они простят мне выход из игры…». — См.: Sherwood Anderson’s Memoirs. Р. 194. Ту же версию Андерсон развивает и в «Истории рассказчика»: «Из моего кабинета была дверь прямо на улицу. „Сколько шагов до двери?“. Я сосчитал их, — „пять, шесть, семь“. „Допустим, — спросил я себя, — я сделал эти пять, шесть, семь шагов до двери, вышел наружу, прошел вдоль того железнодорожного полотна и слился с далеким горизонтом. Куда бы я пошел?“. В городе, где находилась моя фабрика, я все еще пользовался репутацией способного молодого бизнесмена. В первые годы своего пребывания там я был полон грандиозных планов. Мной восхищались, меня превозносили. С тех пор моя репутация способного молодого человека все тускнела и тускнела, но никто не догадывался, как низко я пал. Меня все еще уважали в городе, моему слову все еще верили в банке. Я был респектабельным человеком. (…)

Этот момент был испытанием для меня. Со мной была женщина, мой секретарь, и она смотрела на меня. Что она олицетворяла собой? Что она не олицетворяла собой? Дерзну ли я быть честным с ней? Для меня было совершенно очевидно, что нет. Я встал, и мы так и стояли, глядя друг на друга. „Сейчас или никогда“, — сказал я себе, и помню, я все время улыбался. Я прервал диктовку, не окончив фразы. „Товар, о котором вы запрашиваете, лучший в своем роде изо всего…“. (…)

Я стоял, а она сидела, и мы напряженно смотрели друг на друга.

— Что с вами? — спросила она.

Она была умная женщина, несомненно умнее меня, хотя бы потому, что она была женщиной и хорошим человеком, в то время как я никогда не был хорошим человеком, не умел быть хорошим. Мог ли я объяснить ей все? Слова воображаемого объяснения пронеслись у меня в голове: „Дорогая моя, юная женщина, все это очень глупо, но я решил не возиться больше с куплей-продажей. Это хорошо для других, но для меня это — яд. Вот она, фабрика. Берите ее, если хотите. Она немногого стоит, смею вас уверить. Но, может быть, она будет давать доход, а возможно, что она дохода больше давать не может. Я не уверен в этом, и вот я ухожу. Вот сейчас, сию же минуту, не додиктовав вам письмо, не окончив начатой фразы, я выйду за эту дверь и никогда не вернусь. Что я собираюсь делать? Да я и сам не знаю. Собираюсь скитаться. Собираюсь сидеть с людьми, слушать их слова, рассказывать о них, об их мыслях, чувствах. Черт возьми! Возможно даже, что я собираюсь отправиться на поиски самого себя“.

Женщина смотрела мне в глаза, а я смотрел на нее. Может быть, я слегка побледнел, и вот и она побледнела.

— Вы нездоровы, — сказала она, и ее слова меня надоумили. Нужно было найти какое-то оправдание, не перед собой, а перед другими. Это была блестящая идея. Впрочем, не знаю, была ли она действительно блестяща, или я в тот момент был просто немножко ненормален, — „маньяк“, как всякий американец непременно обзовет каждого, кто сделает что-нибудь не совсем обычное.

Я побледнел; возможно, я был и вправду болен, и, несмотря на это, рассмеялся — смехом американца. Не сошел ли я внезапно с ума? Как успокаивала бы эта мысль — не меня, а других. Мое бегство подорвет корни, уже успевшие немного уйти в почву. Эта почва казалась мне ненадежной для дерева, которым был я сам и которое, я чувствовал, растет.

Моя мысль остановилась на корнях, и я взглянул себе на ноги. Весь вопрос, занимавший меня сейчас, свелся к ногам. У меня было две ноги, которые могли увести меня из моей тогдашней жизни и которым для этого пришлось бы всего-навсего пройти три-четыре шага до двери. Как только я дойду до двери и покину свой маленький кабинет, все станет совсем просто, в этом я не сомневался. Мое дело — уйти. Пусть попробуют вернуть меня назад, когда я уже перешагну этот порог.

Действительно ли я проявил в ту минуту хитрость и ловкость, или это было временное помешательство, — я никогда не узнаю. Но я подошел вплотную к женщине и, глядя ей прямо в глаза, весело рассмеялся. Я знал, что слова, произнесенные мною сейчас, услышит не только она одна. Я смотрел себе на ноги.

— Я переходил вброд широкую реку и промочил ноги, — сказал я.

Я снова засмеялся, легкими шагами направляясь к двери, и, покидая длинный и путаный период своей жизни, вышел за дверь купли-продажи, дверь делового мира.

„Они хотят считать меня маньяком, им доставит удовольствие считать меня маньяком, ну так что же? Возможно, так оно и есть“, — весело подумал я и в то же время обернулся и сказал свою последнюю загадочную фразу женщине, которая смотрела на меня в безмолвном изумлении. „У меня ноги озябли, вымокли и отяжелели от долгого шлепанья по воде. Пойду пройдусь по суше“, — сказал я, и уже на пороге мне в голову пришла восхитительная мысль. „О вы, маленькие плутишки-слова, вы мои братья. Это вы, помимо меня самого, перенесли меня через этот порог. Это вы осмелились дать мне руку. До конца дней своих я буду служить вам“, — шептал я про себя, уходя вдоль железнодорожной насыпи, через мост, покидая город и свою прежнюю жизнь» (Андерсон Ш. История рассказчика. С. 213–216).

И в недавнем переиздании «Уайнсбурга, Огайо»… — Речь идет об издании: Anderson Sherwood. Winesburg, Ohio. New York, 1947. Предисловие к нему, написанное Эрнестом Бойдом, не содержит, однако, приведенной Хау цитаты.

…как пишет Карл Андерсон… — Ср.: «Согласно его (Андерсона. — Е. С .) произведениям, однажды он внезапно ушел со своей фабрики, сделав это так, чтобы намеренно создать впечатление, будто он помешался. Кое-кто из критиков истолковал это как жест отважного эскапизма, умышленный способ разделаться с оковами семьянина и бизнесмена.

Но, как рассказал мне Шервуд, рассказал с неохотой, будто стараясь подавить даже само воспоминание о своей прошлой усталости (…) в этом уходе не было ничего преднамеренного. „Я встал из-за письменного стола, вышел за дверь и дальше этой двери ничего не помню. Я пришел в себя только в палате кливлендской больницы“. Врач объяснил ему, что он на какое-то время потерял память; сказал, что это была амнезия. Посоветовал отдохнуть и переменить род занятий. Он отдыхал несколько недель, — столько, сколько мог позволить себе такую роскошь, а затем вернулся в Чикаго к своим рекламным делам» ( Anderson Karl J. Му Brother, Sherwood Anderson. P. 7).