Шервуд Андерсон - В ногу!

Шервуд Андерсон. Фотография 1914 г.

Дядя Чарли Уиллер сбил грязь с сапог на ступеньках булочной, расположенной на Главной улице городка Угольная Бухта, [1]и быстро вошел. Когда он приблизился к прилавку, какая-то веселая мысль внезапно озарила его мозг. Дядя Чарли присвистнул и рассмеялся, а затем, барабаня пальцами по витрине, лукаво подмигнул пастору Уиксу, стоявшему возле двери.

— У этого мальчишки чудесное имя, — сказал он, указывая пальцем на мальчика, тщетно пытавшегося покрасивее завязать хлебец пастора. — Его зовут Норманом — Норман Мак-Грегор.

Дядя Чарли снова благодушно рассмеялся и топнул ногой о пол. Затем он приложил палец ко лбу, в знак глубокого раздумья, и снова обратился к пастору.

— Но я постараюсь его изменить. Что еще за Норман? Вот я ему дам имя, так оно останется за ним на всю жизнь. Норман! Уж больно это деликатно, больно нежно для Угольной Бухты, — не правда ли? Его надо окрестить сызнова. Вот мы с вами и сыграем в Адама и Еву, которые наделяли всех именами в райском саду [2]. Мы назовем его Красавчиком, — наш Красавчик Мак-Грегор!

Пастор Уикс тоже рассмеялся и, заложив четыре пальца каждой руки в карманы брюк, выставил большие пальцы наружу. Глядя на пастора спереди, можно было принять эти пальцы за два крохотных кораблика, подбрасываемых на волнах разбушевавшегося моря: они прыгали и подскакивали на большом круглом животе, который трясся от смеха.

Все еще радостно улыбаясь, пастор Уикс вышел из булочной, не дожидаясь Дяди Чарли. Можно было с уверенностью предсказать, что он пойдет сейчас на улицу и, переходя из лавки в лавку, будет сообщать о том, как Дядя Чарли окрестил мальчика. И высокий мальчик, стоявший за прилавком, легко мог представить себе детали этого рассказа.

Ничего хорошего не могло родиться в этот день в Угольной Бухте, — будь то даже мысль в голове Дяди Чарли. Вдоль тротуаров и в водосточных канавах на Главной улице лежал снег, почерневший от грязи, занесенной людьми из недр холмов, в которых копались шахтеры. По этому грязному снегу, спотыкаясь, плелись рудокопы с почерневшими лицами, неся в окоченевших руках обеденные ведерки [3].

Норман Мак-Грегор, о котором шла речь, ни в коем случае не был красив. Это был высокий, неуклюжий мальчик с несоразмерно большим носом, огромным, как у бегемота, ртом и огненно-рыжими волосами. Когда Дядя Чарли, местный политикан, почтмейстер и весельчак, покинул булочную, держа под мышкой пакет с хлебом, мальчик вышел за дверь к оттуда проводил его взглядом. Он увидел вдали пастора, который шел по улице, все еще смакуя веселый инцидент в булочной. Этот пастор гордился тем, что живет в тесном общении со своими прихожанами шахтерами. «Ведь сам Христос веселился, пил и ел вместе с простонародьем и с грешниками», — благочестиво размышлял он, пробираясь по глубокому снегу.

Глаза мальчика, следившего за этими двумя людьми и за шахтерами, с трудом пробиравшимися по снегу, загорелись ненавистью. Именно чувство неизбывной ненависти ко всем людям, населявшим эту грязную дыру между холмами Пенсильвании [4], было отличительной чертой мальчика и выделяло его среди товарищей-сверстников.

Говорить о каком-то среднем типе американца в стране, которая отличается таким разнообразием климатов и профессий, просто глупо. Эта страна подобна бесчисленной, разнузданной, недисциплинированной армии, которая без цели и без вождя бредет по глубоким колеям дороги, кажущейся бесконечной. В степных городках Запада и в поселках вдоль рек Юга, откуда вышло так много писателей, население проводит жизнь беспечно; неисправимые пьяницы валяются в тени, возле обрыва реки, или, глупо ухмыляясь, бродят субботним вечером по улицам. В них не умирает некий природный огонек, какое-то скрытое течение жизни, которое передается тем, кто о них пишет. Очень часто бывает, что самый никчемный из людей, когда-либо околачивавшихся на тротуарах какого-нибудь ничтожного городка в Штате Огайо или Айова, оказывается автором острой эпиграммы, ярко характеризующей жизнь людей вокруг. Но в поселках, где живут рудокопы, равно как и в любой из наших столиц, жизнь совсем иная; беспорядочность и бесцельность американского бытия оборачиваются там преступлением, за которое людям приходится расплачиваться. Они утрачивают способность идти в ногу и вместе с тем теряют всякое чувство индивидуальности. Вот почему изо дня в день, из года в год эти люди тысячами, точно стадо, вливаются в ворота необъятной фабрики — Чикаго, и никогда ни одно острое слово не слетает с их уст.

Когда жители Угольной Бухты напивались, они, пошатываясь, молча бродили по улицам. Если случалось, что кто-либо из них, под наплывом дурацкого, животного веселья, начинал неуклюже плясать в кабаке, его товарищи-рудокопы с тупым равнодушием глядели на него или же отворачивались, не обращая ни малейшего внимания на его «телячий восторг».

Стоя в дверях и глядя на грязную улицу поселка, молодой Мак-Грегор смутно сознавал, насколько бессмысленна, насколько лишена всякой организации та жизнь, которую ему приходилось наблюдать до сих пор. И ему казалось вполне естественным, что он ненавидит людей.

Он злобно оскалил зубы, вспомнив, что Барни Ботерлипс, местный социалист, не перестает уверять, будто настанет день, когда все люди пойдут стройными рядами, плечом к плечу, — тогда, мол, жизнь в Угольной Бухте и вообще везде не будет такой бесцельной и обретет определенный смысл.

«Но нет, они никогда не будут способны на это», — размышлял мальчик.

Резкий порыв ветра обдал его порошею, и он вернулся в булочную, громко хлопнув за собой дверью. Снова какая-то мысль мелькнула у него в голове и вызвала краску на лице. Он молча стоял в пустой булочной, весь дрожа от охватившего его возбуждения.

— Если бы я мог собрать всех этих людей в одну армию, то повел бы их к реке и загнал бы всех в воду! — громко произнес он, грозя кому-то кулаком. — А сам стоял бы и смотрел, как весь город барахтается и тонет в мутных водах реки, и меня это нисколько не тронуло бы, точно на моих глазах тонула бы куча паршивых котят!