Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

— По-моему, вы все сейчас немножко свихнулись от беготни, — заметил я, желая умерить его раздражение.

— А с чего бы это им свихнуться? — зло возразил Гупта. — Они же добились, чего хотели! Им оказало поддержку влиятельное общество, которое до сих пор покровительствовало самым выдающимся актерам!

— Я только что видел Нилиму, — сказал я. — Ей сейчас очень нелегко, она так расстроена.

— Ну, конечно, она расстроена! — с насмешкой воскликнул он. — Уж если даже вы так говорите, как же может быть иначе!

— Она очень огорчена уходом Мриналини.

— О да, это факт, достойный великого сожаления! — продолжал в том же тоне Гупта. — Но если эта блестящая звезда на небе индийского танца так волнуется до выхода на сцену, чего же ожидать дальше?

— Идемте, выпьем кофе, — предложил я, чтобы положить конец нашим бесплодным пререканиям.

— Нет, спасибо! — сухо отвечал он. — И с чего это вы решили поить меня кофе — разве я тоже обещал написать рецензию?

Я оставил Гупту на его сторожевом посту и поспешил в кофейный бар. Когда, подкрепившись кофе, я снова вышел в вестибюль, там стояли рядом Сушама и Гупта, тихо о чем-то переговариваясь. Уловив минуту, когда взгляд Сушамы остановился на мне, я помахал ей рукой и крикнул:

— Хелло!

Мы виделись впервые после встречи в Консикьюшн-хаус. Сушама не спеша кивнула мне головой и улыбнулась, хотя лицо ее и сейчас сохраняло то высокомерно-светское выражение, которое так поразило меня в тот вечер. Я стал ждать окончания их беседы. На это не потребовалось много времени, потому что в следующую же минуту к подъезду подкатила машина с особо важными гостями, и Гупта, оставив Сушаму, кинулся их приветствовать.

— Ну вот, ты все-таки пришла? — спросил я нарочито радостным тоном, стараясь тем самым выразить ей свое прежнее дружеское расположение. Сегодня, в этом светло-зеленом сари и легком пальто цвета верблюжьей шерсти, она снова показалась мне чрезвычайно привлекательной.

— Да, — ответила она коротко, окинув меня почти равнодушным взглядом. — Пришла. Должна же я исполнить свою обязанность.

— Тебе очень идет это пальто!

— Спасибо!

— Вчера я хотел позвонить тебе, но так и не смог.

— Ничего. Значит, у тебя не было времени.

— Нет, не в том дело. Голова была занята всякими мыслями, так день и проскочил. А потом я подумал, что все равно же мы увидимся с тобой на представлении.

— Правильно. Эти два дня я тоже неважно себя чувствовала. То голова болит, то еще что-то.

Я выразил опасение: не грипп ли у нее? Она сухо ответила, что нет, это не грипп. Помолчав, я решился наконец перейти к тому, что для нас было главным:

— Нам нужно где-нибудь встретиться с тобой и хорошенько обо всем переговорить. Ты твердо решила уехать за границу?

— Да, — ответила она, выразив тоном еще большее безразличие ко мне. — Я уже говорила тебе.

— Но если представить, что наш разговор оборвался на середине и мы…

— У меня уже есть заграничный паспорт, я должна уехать.

— Ну, хорошо… Так когда же мы сможем увидеться? Мне многое хочется сказать тебе.

— Если ты считаешь, что нам есть еще о чем говорить, назначь сам любой день. Я всегда готова. Когда выберешь время, позвони.

— По твоему тону можно заключить, что ты очень сердита на меня.

— С чего ты это взял? Тебе просто кажется!

— Так… Завтрашний день у нас не в счет… Я позвоню тебе послезавтра.

— Прекрасно. Я свободна всегда — и сегодня, и завтра, и послезавтра.

— Зачем ты так?

— Как?

— Мне не нравится твой тон.

— По-моему, я разговариваю с тобой абсолютно нормально. Уж не знаю, с чего ты это все берешь?

Я взглянул на часы — половина седьмого. Публика уже входила в зал. Бросив взгляд на толпу, она заметила:

— Не пора ли и нам?

— Да, идем, — согласился я. — Пора.

У самых дверей она вдруг обернулась ко мне.

— Хотела бы только спросить тебя, в какой час послезавтра ждать твоего звонка?

— Утром. Около половины одиннадцатого. Ты ведь будешь дома?

— Да, конечно, — подтвердила она. — Должна же я наконец узнать твое решение.

— Договорились! Я позвоню точно в половине одиннадцатого.

— Спасибо. А если не позвонишь, то это, видимо, будет означать, что сказать тебе, собственно, было и нечего.

— Слушай, перестань сейчас же. Твой тон обижает меня. Вот увидишь, я обязательно позвоню.

— О, буду весьма признательна!

Уже поднимался занавес, Мы заняли свои места.

То, что я увидел за полтора часа, на протяжении которых Нилима демонстрировала перед делийской публикой свое мастерство танца и искусство актерской игры, можно было, оказывается, назвать одновременно и «блестящим успехом танцовщицы», и «разочаровывающим времяпровождением», ибо такова была разница в оценках утренних газет. Успех представления засвидетельствовал, например, Сукумар Датт. Он писал, что в лице Нилимы индийская столица, как и вся страна, приобрела яркий, свежий талант, убедительно доказавший всем, что отныне южноиндийские танцы не являются исключительным достоянием южан, что танцовщицы Северной Индии способны исполнять их с неменьшим блеском.

«Самой же характерной особенностью выступления Нилимы было то, — утверждал Сукумар Датт, —что, в совершенстве владея традиционными классическими основами древнего искусства танца и в точности следуя им, она в то же время сумела, благодаря собственной художественной фантазии, придать ему небывалую свежесть и очарование. Нам думается, это первая наша актриса, решившая предпринять столь смелую и успешную попытку выразить в стиле южного танца „бхарат-натьям“ всю красоту и обаяние поэзии Северной Индии, созданной святыми подвижниками и столь любимой нашим народом. Мы не только приветствуем этот первый шаг, но надеемся, что и другие мастера танца поддержат новую тенденцию, призванную еще больше приблизить к широкой публике нашу великую, исполненную глубокого смысла и значения, танцевальную культуру».

На другом полюсе находилась статья Гаджанана.

«Собственно, — писал он в характерной для него манере, —произошло не более и не менее, как именно то, чего и можно было ожидать от начинающей, малоопытной танцовщицы. Семь раз она выходила к зрителям и вновь исчезала за кулисами. Если говорить особо об ее „мудра“, то они, без сомнения, принадлежат стилю „бхарат-натьям“; к этому можно добавить, что танцовщица в достаточной степени искусна и в следовании музыкальным модуляциям, и в умении выдержать паузу. Что же касается чисто актерской игры, в данном случае мы видели всего-навсего гимнастику лица. Даже то слабое впечатление, которое танцовщица могла произвести на зрителей своей пантомимой, уничтожалось не ко времени появлявшейся на ее лице улыбкой. Глаза актрисы, к сожалению, постоянно сохраняли одно и то же выражение, наводящее на мысль о каменной статуе. Ее ноги точно следовали ритму танца, но в самой поступи танцовщицы, в каждом ее шаге чувствовалось излишнее усилие, исключавшее легкость. Может быть, это зрелище было способно доставить удовольствие учащимся средних школ, где не преподается индийский танец, и снять усталость со зрителей, просидевших целый день в душных конторах, но тот, кто вкусил всю прелесть игры столь замечательных актрис, как Шачи или Камини, тот, кто разумеет под танцем „бхарат-натьям“ некую определенную систему тонкого художественного выявления древнего классического искусства, такой зритель не нашел здесь ничего, кроме разочаровывающего времяпровождения…»