Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

Через несколько дней я уехал из Бомбея и перебрался в Дели. Харбанса и все его разглагольствования о литературе и искусстве я выбросил из головы, как мне казалось, навсегда. По приезде в Дели я остановился у Арвинда, старого своего приятеля, который работал тогда помощником редактора в ежедневной газете, издававшейся на языке хинди. Жил Арвинд на окраине, в Мясницком городке, у одного рабочего из типографии при той же газете — его все почтительно называли тха́кур-са́хиб [10] Тхакур-сахиб — почтительное обращение к человеку, ведущему свой род от кшатриев (воинской касты в Древней Индии). . Этот тхакур-сахиб арендовал небольшую квартиру из двух комнатушек в старом доме, стоявшем в глубине бывшего мусульманского квартала. В задней комнате жил сам тхакур с женой и семи- или восьмилетней дочерью, а в передней — Арвинд. У хозяев же он и столовался, за что вместе с жильем платил им каждый месяц семьдесят пять рупий. Когда появился я, он, заботясь о моем пропитании, увеличил свой взнос до ста рупий. Жена тхакура, которую мы с Арвиндом звали то тхакура́ин [11] Тхакураин — обращение к жене тхакура. , то бха́бхи [12] Бхабхи — букв.: «невестка», здесь — добродушно-фамильярное обращение к хорошо знакомой женщине. , кормила нас своей стряпней с явным удовольствием, даже, пожалуй, с любовью. Порой казалось, что и мужу своему она не подает такую вкусную еду, какая доставалась нам. В те дни, когда Арвинд дежурил в редакции с утра, ему выдавались харчи с собой; если же он работал в вечернюю смену, тхакураин подолгу ждала припозднившегося жильца, а потом сама заботливо подавала ему ужин, будь это хоть за полночь. За едой Арвинд обычно затевал с хозяйкой то ли шутливую, то ли игривую беседу.

— А все-таки признайся, тхакураин, — поддевал он ее насмешливо, — самое-то лакомое ты отдаешь тхакуру-сахибу? Нам одна преснятина достается, верно я говорю?

— Будто ты заслужил лакомство-то, а, ла́ла [13] Лала — обычно: ласковое обращение к младшему брату мужа. ! — со смешком возражала тхакураин. — Куда тебе, чистый еще ребенок! Как бы не забаловался на сладких-то харчах!

— Ну вот, так и будешь всю жизнь держать нас в детишках, — не сдавался Арвинд. — Когда-то ведь должны мы подрасти. Хоть разок угостила бы нас чем-нибудь послаще!

— Придет твое время, просить не станешь, — смеялась тхакураин. — Сам из котелка вытащишь что надо. Это ведь только раз смелости набраться. А уж потом никакую тхакураин не спросишь. Где котелок подвернется, там и нос в него сунешь!..

Бог знает, что думалось при этом тхакураин, только она вдруг принималась торопливо, как бы мысленно озираясь, поправлять шаль на голове и старательно прикрывать просветы между складками своего засаленного дхо́ти [14] Дхоти — набедренная повязка, состоящая из куска ткани, свободный конец которого пропускается между ног и закрепляется на поясе. .

— Ну, положим, я и без спросу суну нос в котелок… А не схлопочу ли за это туфлей по щекам? — шутливо сомневался Арвинд.

— Попадешься, так и схлопочешь. Ну да ведь кто туфли боится, тому о вкусненьком-то и болтать нечего. Так, что ли, младший лала? А?

Промычав в ответ что-нибудь нечленораздельное, я укрывался с головой одеялом. Но тхакураин не отставала от меня:

— Наш младший лала истинно святой человек. Ему даже и постного хоть не давай, не евши сыт. У него небось нынче и аппетита ни на что нет!

— Ну, что молчишь? — подзадоривал меня Арвинд, ущипнув за бок.

— Тхакураин правду говорит, — отвечал я, откинув с лица одеяло.

— Какую еще правду?

— Что аппетита у меня нет. Утром на что уж вкусны были лепешки, а я все равно больше двух съесть не мог.

— Разбойник! — кричал Арвинд, таская меня за волосы. — А кроме лепешек, тебе ничего на ум не приходит?

Я молчал, с опаской поглядывая на соседнюю комнату, — как бы вдруг там не оборвалось храпенье тхакура-сахиба и не последовала вслед за тем расправа над первым попавшимся под руку, без разбора правых и виноватых. Тхакураин снова поправляла шаль на голове и продолжала, улыбаясь одними глазами:

— А может, и не такой уж он простачок, как мы думаем. Может, всякого уже напробовался. Недаром он из Бомбея — там уж, говорят, каких только удовольствий нет!

Одной рукой запихивая в рот очередной кусок, а другой в то же время щекоча мне бок, Арвинд приговаривал:

— Ну ладно, тхакураин, если уж я не дорос, так хоть этому стреляному воробью доставь удовольствие. А то ведь скажет потом, что как в Дели приехал, так и сел на постное…

— Это ты ему скажи, пусть он сам меня попросит. Ему словечко только молвить, а уж тхакураин для него ничего не пожалеет! Велит каждый день жарить лепешки в масле — и каждый день стану жарить.

— Да чего там каждый день! — говорил Арвинд, обмывая пальцы в том же стакане, из которого только что пил, а затем той же водой полоща рот. — Ты, дружок, хоть бы раз попросил! — подзадоривал он меня. — Глядишь, и мне что-нибудь да перепадет. Не думай, что бхабхи сквалыга какая-нибудь… Щедрости ей не занимать.

— Кому ты это говоришь, лала? — корила его тхакураин, собирая грязную посуду. — Зачем мучаешь беднягу — великого нашего святого? Дай ему сперва обмозговать, как работу найти. Вот уж найдет, так все лакомства на свете сами в руки полезут. А до той поры поживет и на постненьком, не велика беда.

Когда тхакураин уходила в свою комнату, прикрыв за собой дверь, Арвинд накрывался одеялом, вытягивался на постели во весь рост и тихонько говорил мне:

— Веселая бабенка эта тхакураин! Верно же?

— Верно, верно, — сердито соглашался я. — А теперь дай мне спать.

— Нет, ты все-таки скажи: о чем сейчас думаешь? — не унимался Арвинд, наклонившись ко мне.

— О работе.

— Брось, пожалуйста! Будто сейчас время думать о работе.

— Тебе-то уж следовало бы знать, что может быть на уме у безработного.

— Ну, ладно, с тобой не поговоришь. Только скажи мне еще одно. — Тон его становился совсем тихим и заговорщическим. — Как думаешь — если тхакураин еще малость поуговаривать, можно с ней столковаться, а?

Я сердито отталкивал его:

— Спи, пожалуйста, и меня оставь в покое!

— А я полагаю, теперь все дело в приманке, — рассуждал он деловито, снова вытягиваясь на постели во всю длину. — Если поманить как следует, отчего бы ей и не склониться на это дело?

— В сон меня клонит, ты понимаешь? Сам не спишь, так дай хоть мне уснуть, — ворчал я, отворачиваясь к стене.

— Чтоб он пропал, твой сон дурацкий! — сердился Арвинд, тоже разочарованно поворачиваясь к стене. — Вот уж не думал, что ты такой рохля!

И очень скоро из-под его одеяла начинал доноситься заливистый храп. А я долго еще лежал в мучительной бессоннице, стараясь предугадать, что принесет мне день грядущий. В те времена я весь был в планах и проектах. И вот теперь жил новой надеждой: получить место с окладом в сто пятьдесят — двести рупий в ежемесячном журнале «Иравати». Но всякий раз, как я приходил туда, уважаемый господин редактор любезно поил меня чаем или кофе и столь же любезно провожал до дверей, так и не пообещав ничего определенного. Как я догадывался, он водил за нос не меня одного, но и еще какого-нибудь безработного журналиста, неторопливо прикидывая, кого же из нас взять. Кое-какие мои стихи уже были напечатаны в его журнале, он это помнил и потому обходился со мной с чрезвычайной предупредительностью. Пока я сидел перед ним в кресле, поддерживая неспешную беседу, душу мою согревала радостная уверенность, что не сегодня-завтра дело решится в мою пользу, но стоило мне спуститься по лестнице вниз и очутиться на улице, как снова меня одолевали сомнения. Сто с небольшим рупий, привезенных из Бомбея, таяли на глазах, и я не мог представить себе, на какие средства проживу хотя бы один день, когда карман мой окончательно опустеет. Не мудрено, что легкомысленная болтовня Арвинда и тхакураин порой становилась для меня невыносимой. Вот когда поразительно точной начинала казаться дошедшая до нас из далекой древности мысль о том, что физический голод во сто крат мучительней духовного. Меня просто бесило, что Арвинд не мог по достоинству оценить всю глубину этою великого изречения.