Франсис Карко - Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают

— Скоты! — не очень уверенно выругался я.

Самым обидным было то, что, пока я приходил в себя, до меня продолжали доноситься протяжные свистки, которые терзали и бесили меня. То еще воспоминание! Я испытал тогда что-то вроде умопомрачения: мне хотелось догнать этих идиотов, насмехавшихся надо мной, и бить их, бить… Но ведь только что я не решился драться… Я позволил им оскорблять себя. Случай был упущен, а вместе с ним и выгода, которую я надеялся извлечь из своего дурного поведения… Как нужно теперь себя вести, чтобы поменяться ролями и выглядеть невозмутимым? Я таковым не был. По мере того как ко мне возвращалось восприятие окружающих меня вещей, я все больше осознавал, как угнетающе они на меня действуют: среди них не было ни одной, которая не казалась бы мне мерзкой… Эта Вокзальная площадь, ее низкие деревья и жалкое освещение, и сверкающий вход в кафе были мне отвратительны. Я отступил. Я пошел наугад вправо, не зная, куда иду, потом вернулся назад и, даже не успев сообразить, что я делаю, открыл дверь этого проклятого кафе и, пошатываясь, вошел внутрь.

Мое настроение тут же изменилось. Дурные мысли рассеялись. Я почувствовал себя ожившим. На сцене пела какая-то полуобнаженная женщина, поднимая ногу и тряся нижними юбками.

— Браво! Браво! — аплодировали ей со всех сторон.

Отражение этой женщины крутилось, словно при головокружении, в зеркалах на стенах, потом поклонилось…

— Возле пианино, — предложил мне владелец кафе, — это хорошее место… рядом вон с теми дамами. Вы один?

— Разумеется!

Люди, желавшие мне доброго вечера, провожали меня глазами и потом что-то говорили друг другу вполголоса, пока я, толкая одних и извиняясь перед другими, приближался к указанному месту.

— Что ты закажешь? — спросила меня одна из певичек еще раньше, чем я успел сесть. — Водки?

— Да, пожалуй.

— Гарсон! — позвала она.

А я добавил:

— И шартрез!

Потом я стал разглядывать своих соседей, которые выглядели очень возбужденными. Все смотрели в мою сторону, на сидевших рядом со мной женщин и, узнавая меня, глупо посмеивались.

— Где Мариэтта? — спросил, обращаясь ко мне, один из друзей секретаря суда, полагая, что озадачит меня своим вопросом.

На нем были галстук цвета зеленого яблока, огромный накладной воротник, фрак и перчатки.

Я сложил руки рупором.

— В постели! — крикнул я. — Лежит в постели!

Он покраснел, а поскольку кто-то взял меня за рукав, я обернулся и увидел сидящую одну за столом мамашу Жюли.

— Вот! — сказал я, гордясь своим цинизмом. — Он даже не решается спросить, с кем.

Мамаша Жюли заерзала.

— Ну теперь твоя очередь, Леа! — сказал пианист, начиная ритурнель.

Леа одним глотком опорожнила рюмку с водкой, которую ей принесли, и, потряхивая платьем, искрящимся от бесчисленных блесток, забралась на сцену и объявила свою песню.

…С моего места мне были хорошо видны ее розовые чулки и оголенные полоски ляжек. Странная девушка! Она очень мило напевала свой куплет, но временами вдруг начинала, словно одержимая, неистово стучать каблуками по полу… То, что она пела, не имело никакого значения. Главным была ее манера двигаться на сцене туда-сюда, строить глазки, подчеркивать жестом вульгарное словцо и показывать свои красивые ноги. Ее вызывали на бис. Ей устроили овацию, и когда она спустилась в зал собрать деньги, почти никто не отказал ей.

— А ты? — обратилась она ко мне. — Ты дашь?

Я бросил ей в кружку франк.

— Сколько ты собрала? — осведомился пианист.

Леа принялась считать деньги, а на сцене — их было трое — ее сменила другая.

В течение всего вечера, угощая выпивкой этих милых особ и любезничая с ними, я чувствовал себя очарованным. Необъяснимое чувство подталкивало меня к Леа, приковывало к ней взгляд, заставляло любоваться ею, находить ее красивой… Когда она пела, я слушал ее, разинув рот, неистово аплодировал и заказывал, подзывая официанта, чего бы она ни пожелала. Одновременно я пил, суетился и по мере того, как приближалась полночь, держался все развязнее, но Леа не препятствовала этому. Я чувствовал себя влюбленным в нее. Может быть, впервые мне показалось, что такое вот создание может изменить мои вкусы… Как бы выразиться? С Мариэттой я приобрел вошедшую в привычку беспокойную и притворную ярость… потребность в страдании… Какое же я сейчас сделал открытие! Я был как бы освобожден от самого себя, опьянен своим блаженным состоянием, весел, легок, и сколько я ни говорил себе, что это лишь сон, он манил меня, внушая самые что ни на есть приятные мысли.

Какое мне сейчас было дело до Мариэтты? Я уже представлял себе встречу наедине с Леа после концерта, которая, конечно же, не откажется со мной поужинать. Мы посидели бы вдвоем в каком-нибудь маленьком зале; я закажу шампанского, а потом… потом Леа будет мне принадлежать. Боже! Только при одной мысли об этом я испытывал невероятное наслаждение. Самое безумное наслаждение в моей жизни, самое неожиданное… Его власть надо мной была огромной. Оно лишало меня способности рассуждать, лишало воли, и я даже не задумывался о возможных грустных последствиях всего этого. Увы! Когда вечер кончился, явился секретарь суда, которого я не заметил раньше, и хозяин заведения бесцеремонно попросил Леа и ее подружек остаться с ними. Леа даже не пыталась возражать — она согласилась. Я встал, отрезвленный, заплатил по счету и оказался на улице униженный больше, чем когда-либо.

От всего происшедшего в эту минуту, от того, что затем последовало, у меня осталось только отвращение: я должен был снова возвращаться к Мариэтте, я чувствовал, как она снова тягостно завладевает мной, и на меня накатила черная, злая тоска… Ветер прекратился. Пошел снег. С неба тихо падали крупные снежинки, и я видел, как они скользят вниз в рыжем свете фонарей, собираясь в сугробы. Где я был? Вернусь ли я к Мариэтте? Мост, черная вода, угрюмые шеренги домов давили на сердце, и постепенно воспоминание о моих сумасбродствах наполняло меня угрызениями совести. С помощью вполне естественного поворота мысли эта Леа, которую я возжелал и которую, возможно, все еще продолжал желать, показалась мне вдруг девицей легкого поведения, отнюдь не созданной, чтобы меня понять. Я стал думать, что, обманув меня, она обманула сама себя и прошла мимо счастья, на которое я бы не поскупился… Но почему я столько думал о ней? Почему, подходя все ближе к дому, где меня, должно быть, ждала Мариэтта, я оказался во власти этих навязчивых мыслей? Я не смог бы этого сказать, хотя, весьма поумнев от разочарований, я должен был бы сравнить себя с одним из тех отовсюду изгнанных бродяг, которым не остается ничего иного, кроме как горько радоваться, наблюдая за своим собственным падением и лишь в нем одном пытаясь найти поддержку.