Александр Дюма - Дюма. Том 48. Инженю

— Каждый мыслит по-своему, друг мой.

— Несомненно, господин кюре, у вас свои мысли, у меня свои, особенно одна, состоящая в том, что я, получив отпущение грехов, брошусь в Сену, которая видна в конце улицы.

— Но, милостивый государь, я не могу отпустить вам грехи, если вы лелеете подобные замыслы, — ответил кюре, — самоубийство — это смертный грех; само ваше желание убить себя уже греховно: вы не вправе уничтожить то, что сотворил Бог.

— А вы вполне уверены, что меня сотворил Бог, господин кюре? — спросил грешник с тем насмешливым сомнением, какое он один раз уже проявил.

Кюре посмотрел на того, кто задал ему этот вопрос; потом, как человек, чей разум делает огромную уступку вере, пояснил:

— Я обязан в это верить, подобно тому как я верю в дьявола, ибо сказано в Писании, что Бог создал мужчину и женщину… Поэтому я вам и повторяю, что если вы покончите с собой, то умрете в состоянии смертного греха; это дело серьезное, особенно если учесть, что ваша совесть уже отягощена преступлением, как вы говорите.

— Отягощена, подавлена, раздавлена, господин кюре! Причем до такой степени, что я больше не в силах нести эту ношу, и вы видите перед собой человека, доведенного до отчаяния.

— Успокойтесь, успокойтесь, — сказал кюре, у которого пробуждающееся милосердие постепенно сменяло страх. — Отчаяние… излечимо.

— О господин кюре, если вам известно лекарство от него, подскажите мне!

— Если и нет такого лекарства, то, по крайней мере, существует врач… И этот врач — я.

— О господин кюре!

— Когда души страдают, они обращаются ко мне.

— Поэтому я к вам и пришел.

— Добро пожаловать, сын мой.

— Значит, вы согласны принять мою исповедь?

— Да.

И достойный кюре Боном встал, чтобы идти в церковь.

Но стояла такая мягкая, теплая, чудная погода, что было бы грешно покидать этот нежный воздух и прелестную тень. Сад, действительно, источал сладостные ароматы и дышал свежестью; покрытое дерном сиденье кюре приобрело такую расслабляющую и приятную мягкость, которая казалась снисходительностью неодушевленных вещей к потребностям тела.

Кюре, наполовину уже поднявшийся, снова, вздохнув, опустился на скамью.

— Я слышал, что Богу угодны откровения, высказанные пред ликом его, — сказал он, — то есть на свежем воздухе, под его небом, под взором его природы, и что тайны человека быстрее доходят до него сквозь облака, чем через каменные стены собора…

— Я тоже так думаю, — смиренно пробормотал грешник.

— Ну, что ж, тогда, если это вас не стесняет, — сказал довольный кюре, — поведайте мне здесь, на ушко, вдали от свидетелей, все, что вы рассказали бы мне в исповедальне. Рана ваша болезненна, не будем усугублять ее переходом в церковь.

— Охотно, — согласился грешник: его явно устраивало предложение кюре. — Должен ли я встать на колени, отец мой?

Кюре поднял глаза, оглянулся вокруг себя и заметил в нижнем окне свою служанку, с любопытством следившую за этой сценой.

Кюре Боном обратил на нее внимание кающегося грешника.

— Вижу, — ответил тот (он представился ей, когда она проводила его в сад), — это мадемуазель Жаклин… Я с ней знаком.

— Вот как! Ну что ж, увидев вас на коленях, она не поймет, в чем дело, — сказал кюре, — и может прийти сюда, а это будет нас стеснять; тогда как наш разговор она сочтет вполне естественным. Поэтому садитесь сюда, рядом со мной, и начинайте.

Грешник нахмурил брови, скорчив несколько болезненных гримас, и судорожно дернулся.

Кюре, успокоившийся не до конца, слегка отстранился.

— Прежде всего скажите, как вас зовут, сын мой, — спросил он.

— Оже, господин кюре.

— Оже, — машинально повторил тот. — И чем вы занимаетесь?

— Господин кюре, я служу или, вернее, служил у его светлости графа д’Артуа.

— В каком качестве? — с удивлением осведомился кюре Боном.

— В качестве… — Оже, казалось, замешкался, но затем договорил, — доверенного лица.

Как легко догадаться, кюре изумился еще больше.

— Но это значит, мой друг, что у вас есть знаменитый покровитель и вы смогли, мне кажется, обрести во всемогуществе принца превосходное средство от всех ваших бед, каковы бы они ни были.

— По-моему, господин кюре, я уже сказал вам, что больше не принадлежу ко двору принца.

— Значит, он вас выгнал?

— Нет, господин кюре, я ушел сам.

— Почему?

— О, как вам сказать! Потому что тот род службы, которую я был вынужден нести, совершенно мне не подходил… Даже у бедняка есть человеческие чувства.

— Вы удивляете меня! — с интересом заметил кюре, придвигаясь поближе к кающемуся грешнику. — Какой род службы требовал от вас господин граф д’Артуа, если вы не смогли пойти на это?

— Господин кюре, вы знаете графа д’Артуа?

— Знаю как человека очаровательного, остроумного и порядочного.

— Верно, но распущенных нравов…

— Однако, — краснея, пробормотал кюре.

— В общем вы понимаете, что я хочу вам сказать, не правда ли?

— Я здесь для того, чтобы слушать вас, сын мой.

И славный кюре напустил на себя строгий вид исповедника, приготовясь выслушать нечто такое, чего, как он начал думать, не скрывают до конца церковный полумрак и тень исповедальни.

— Итак, я был на службе у господина графа д’Артуа, — продолжал Оже, — чтобы угождать его удовольствиям…

— О сын мой!

— Отец мой, я вас предупреждал: я должен признаться вам в вещах одновременно и постыдных и страшных.

— Почему же вы согласились на подобное ремесло, сын мой?

— Что поделаешь, жить ведь надо!

— Поискав получше, вы, наверное, смогли бы найти более достойные средства к существованию, — неуверенно заметил священник.

— Я сам себе сказал это, но слишком поздно.

— И сколько времени вы служили у его королевского высочества?

— Три года.

— Это много.

— В конце концов я его оставил.

— Слишком поздно, как вы говорите.

— Лучше поздно, чем никогда, отец мой.

— Вы правы… Продолжайте.

— Принц поручил мне… Ах, отец мой, при воспоминании об этом стыд сжимает меня за горло и душит.

— Мужайтесь, сын мой.

— Принц поручил мне… Увы! Я не знаю, как рассказать об этой гнусности столь достойному человеку, как вы.

Священник перекрестился.

— Его королевское высочество поручил мне, — повторил Оже, — соблазнить девушку из этого квартала.

— О Боже мой! — прошептал кюре с выражением явного ужаса на лице.

— Да, господин кюре, он поручил мне совратить красивую, прелестную девушку, гордость и надежду старого отца.

— О несчастный, несчастный! — пробормотал священник.

— Вы прекрасно понимаете, что я недостоин прощения! — воскликнул Оже.