Александр Дюма - Дюма. Том 03. Две Дианы

Случилось это 5 мая 1551 года. Восемнадцатилетний юноша и женщина лет сорока вышли из скромного сельского домика и неторопливо зашагали по улице деревушки, именуемой Монтгомери.

Молодой человек являл собой великолепный нормандский тип: каштановые волосы, синие глаза, белые зубы, яркие губы. Свежесть и бархатистость его кожи, как это бывает у северян, придавали некоторую изнеженность, чуть ли не женственность его красоте. Сложен он был, впрочем, на диво: крепок, как дуб, и гибок, как тростник. Одежда его была проста, но изящна. На нем ловко сидел камзол темно-лилового сукна, расшитый шелком того же цвета; из такого же сукна и с такою же отделкой были и его рейтузы; высокие черные сапоги, какие обычно носили пажи и оруженосцы, поднимались выше колен; бархатный берет, сдвинутый набок, оттенял его высокий лоб, на котором лежала печать не только спокойствия, но и душевной твердости.

Верховая лошадь, которую он вел за собою на поводу, вскидывала по временам голову и, раздувая ноздри, ржала.

Женщина по своему виду принадлежала если не к крестьянскому сословию, то, вероятно, к промежуточному слою между крестьянами и буржуа. Юноша несколько раз просил ее опереться на его руку, однако она всякий раз отказывалась, словно по своему положению считала себя недостойной такой чести.

Пока они шли по улице, ведшей к замку, который величаво вздымался над скромной деревушкой, нетрудно было заметить, что не только молодежь и взрослые, но и старики низко кланялись проходившему мимо них юноше. Каждый словно признавал в нем господина и повелителя. А ведь этот молодой человек, как мы сейчас увидим, сам не знал, кто он такой.

Выйдя за околицу, они свернули на дорогу или, вернее, на тропинку, круто ведущую в гору. Идти по ней рядом было просто невозможно, а поэтому — впрочем, только после некоторых колебаний и настойчивых просьб молодого человека — женщина пошла впереди.

Юноша молча двинулся за ней. На его задумчивом лице лежала тень какой-то тяжелой заботы.

Красив и грозен был замок, куда направлялись эти два путника, столь различные по возрасту и положению. Потребовалось четыре века и десять поколений, чтобы вся эта каменная громада сама стала господствовать над горою. Как и все строения той эпохи, замок графов Монтгомери отнюдь не представлял собой единого архитектурного ансамбля. Он переходил от отца к сыну, и каждый владелец, исходя из своих прихотей или потребностей, что-нибудь добавлял к этому исполинскому нагромождению камней. Квадратная башня, главная цитадель замка, сооружена была еще при герцогах Нормандских. Затем к суровой твердыне стали присоединяться башенки с изящными зубцами, с резными оконницами, и вся эта резьба по камню с годами плодилась и умножалась. Наконец, длинная галерея с готическими окнами, построенная в конце царствования Людовика XII и в начале правления Франциска I, завершила собою многовековое нагромождение.

Но вот путники наши подошли к главным воротам.

Странная вещь! Вот уже пятнадцать лет у этого великолепного замка не было владельца. Старый управляющий все еще взимал арендную плату, а слуги, тоже постаревшие в такой заброшенности, все еще поддерживали порядок в замке, каждое утро отпирая ворота, словно в ожидании прихода хозяина, и каждый вечер их запирая, словно хозяин отложил свое возвращение до утра.

Управляющий принял обоих посетителей с тем дружелюбием, с каким относились все к этой женщине, и с тем почтением, какое все, по-видимому, питали к этому юноше.

— Господин Элио, — обратилась к нему женщина, — не позволите ли вы нам войти в замок? Мне нужно кое-что сказать господину Габриэлю, — показала она на юношу, — а сказать ему это я могу только в парадном зале.

— Какие могут быть разговоры, госпожа Алоиза! Конечно, входите, — сказал Элио, — и где угодно скажите молодому господину все, что у вас на сердце.

Они миновали караульную, прошли по галерее и вошли наконец в парадный зал.

Он был обставлен точно так же, как и в тот день, коща его покинул последний владелец. Но в этот зал, где некогда собиралась вся нормандская знать, уже пятнадцать лет никто не входил, кроме слуг.

Вот в него-то и вошел не без волнения Габриэль (читатель, надеемся, не забыл, что так назвала женщина молодого человека). Однако впечатление, произведенное на него мрачными стенами, величественным балдахином, глубокими оконницами, не смогло отвлечь его мысли от основной цели, приведшей его сюда, и, едва только за ними затворилась дверь, он сказал:

— Ну, добрая моя кормилица, хотя ты, кажется, и взволнована сильнее меня, теперь отступать уже некуда: придется тебе рассказать то, что обещала. Говори без страха, а главное — не медли. Хватит колебаться, да и мне не след ждать. Когда я спрашивал тебя, какое имя вправе я носить, из какой семьи я вышел, кто мой отец, ты отвечала мне: «Габриэль, я скажу вам это в тот день, когда вам исполнится восемнадцать лет. Тоща вы станете совершеннолетним и будете иметь право носить шпагу». И вот сегодня, пятого мая тысяча пятьсот пятьдесят первого года, мне исполнилось восемнадцать лет и я потребовал от тебя соблюдения слова, но ты с ужасающей торжественностью ответила: «Не в скромном доме вдовы бедного конюшего должна я открыть вам глаза на то, кто вы такой, а в парадном зале замка графов Монтгомери! " И вот мы взобрались на гору, перешагнули порог замка родовитых графов и теперь находимся в парадном зале. Говори же!

— Садитесь, Габриэль. Вы ведь позволите мне еще раз назвать вас так?

Юноша в порыве глубокой признательности сжал ее руки.

— Не садитесь ни на этот стул, ни в это кресло, — продолжала она.

— Куда же мне сесть, кормилица? — удивился юноша.

— Под этот балдахин, — произнесла Алоиза с какой-то особой торжественностью.

Юноша повиновался.

Алоиза кивнула ему:

— Теперь выслушайте меня.

— Но и ты сядь, — попросил Габриэль.

— Вы позволяете?

— Ты что, издеваешься надо мной, кормилица?

Алоиза присела на ступенях у ног молодого человека, и он бросил на нее внимательный взгляд, полный благожелательности и любопытства.

— Габриэль, — начала кормилица, решившись наконец заговорить, — вам едва минуло шесть лет, коща вы потеряли отца. В тот же год я овдовела. Я выкормила вас: ваша мать умерла, произведя вас на свет, а я, ее молочная сестра, с того же дня полюбила вас, как родное дитя. Вдова посвятила свою жизнь сироте.

— Дорогая Алоиза, — воскликнул юноша, — клянусь тебе, не всякая мать сделала бы для своего ребенка то, что сделала ты для меня!