Александр Дюма - Дюма. Том 48. Инженю

Милосердие — добродетель, в себе одной заключающая все другие добродетели. Мы ошибаемся, говоря о вере, надежде и милосердии, ведь в третьей христианской добродетели содержатся обе первых.

Кюре, повторим мы, защищал раскаявшегося грешника с такой непоколебимой верой в его добродетель, что Ретиф заколебался. Кюре — он стал хитроумным, ибо очень хотел добиться успеха, — убедил Ретифа, тонко взывая к политике, и представил ему Оже таким, каким сам его понимал, то есть невольным, вынужденным соучастником преступления, испытывающим отвращение к тирании аристократов.

Кюре Боном, каким мы представили его нашим читателям, а именно предшественником конституционных священников 1792 года, должен был добиться успеха у друга реформатора Мерсье. И он добился его.

Ретиф, взглянув на вопрос под политическим углом зрения, отныне стал безоговорочно обвинять во всем только графа д’Артуа; хотя кюре, с присущим ему милосердием, нашел извинения и особе графа, выводя его вину из сословного положения и аристократического воспитания.

Из этого последовало, что в конце разговора, после того как сначала он обвинял Оже, потом графа, Ретиф во всем стал винить лишь аристократию.

Уже не г-н Оже, не господин граф д’Артуа хотели отнять у него дочь: похитить ее хотела аристократия!

Но делу, которое защищалось и было выиграно у отца, требовалось завершение.

Этим завершением было прощение.

— Простите его! Простите! — взывал добрый кюре, рассказавший, что жизнь Оже висит на волоске этого прощения.

— Я прощаю его! — величественно объявил Ретиф.

Кюре от радости вскрикнул.

— Теперь пройдемте к Инженю, — прибавил Ретиф, — и позвольте мне рассказать ей обо всем; раскаяние — хороший пример для молодежи. Девушка, которая видит преступление либо наказанное, либо раскаивающееся, не может плохо думать о божественной справедливости.

— Мне нравится эта мысль, — сказал кюре.

Они прошли к Инженю. Подобно сестрице Анне, Инженю стояла у окна и, подобно сестрице Анне, не видела, чтобы к ней кто-либо шел.

Ретиф коснулся плеча Инженю; та, вздрогнув, обернулась. Потом, увидев отца и кюре, она грустно улыбнулась одному, поклонилась другому и снова села на привычное место.

Тогда Ретиф рассказал Инженю о раскаянии и добродетелях Оже.

Инженю слушала без интереса.

Ей было безразлично, станет г-н Оже честным или бесчестным человеком. Увы! Она многое отдала бы за то, чтобы Кристиан совершил столько же преступлений, сколько Оже, раскаявшись сходным образом.

— Ну что, довольна ты этим извинением? — спросил Ретиф, закончив свой рассказ.

— Да, конечно, очень довольна, отец, — машинально ответила Инженю.

— Прощаешь ли этого несчастного человека?

— Я его прощаю.

— О! — воскликнул кюре, ликуя от радости. — Теперь этот бедняга возродится! Это прекрасное деяние сотворило ваше великодушие, господин Ретиф; но это не все, вам еще, наверное, предстоит совершить более похвальное деяние, и вы, я в этом уверен, его совершите.

Ретифа вновь охватили его первоначальные опасения.

Он посмотрел на кюре, который тоже смотрел на Ретифа с улыбкой на губах и настойчивостью в глазах.

Он вздрогнул, уже считая, будто видит, как кюре достает из большого кармана свой бархатный кошелек.

— О! Я полагаю, что он богаче нас с вами, господин кюре, — поспешил заметить Ретиф, чтобы упредить просьбу, которой он опасался.

— Нет, нет, это и вводит вас в заблуждение, — возразил священник. — Он довел все до конца: отверг деньги графа д’Артуа, отказался от причитавшегося ему жалованья и — бедняга! — использовал на благие дела свои сбережения. И сделал это лишь потому, что всем сердцем стремился искупить свою вину; и, в самом деле, деньги этого проклятого аристократического дома оказались не чем иным, как платой за те дурные дела, какие Оже хотел искупить.

— Неважно, неважно, господин кюре, — перебил Ретиф, — но все-таки согласитесь: было бы странно, если господин Оже, причинив нам столько несчастий, пришел к нам просить милостыню.

— Если бы он даже попросил у вас милостыню, господин Ретиф, — возразил славный кюре, — то, я полагаю, вы, как добрый христианин, должны были ему ее подать; больше того: эта милостыня в глазах Господа была бы бесконечно более похвальной, чем то зло, что он вам причинил.

— Однако… — пролепетал Ретиф.

— Но вопрос вовсе не в этом, — прервал его кюре. — Оже не желает ничего просить и жаждет лишь возможности жить своим трудом; он уже совершенно честный человек, а скоро станет честнее всех.

— Чего же тогда он просит? — спросил Ретиф, совсем успокоившись. — Объясните мне, господин кюре.

— Это просит не он, дорогой мой сосед, это я прошу вас за него.

— И чего вы просите? — осведомился Ретиф, встав со стула и перебирая пальцами.

— Я прошу то, что каждый честный гражданин может, не краснея, просить у своего ближнего, — работы!

— Ах, вот оно что!

— Вы ведь обеспечиваете работой много народу, господин Ретиф.

— Нет… Я набираю сам, и к тому же мне неизвестно, что господин Оже печатник.

— Он будет делать все, чтобы жить честно.

— Ах ты черт!

— Если вы сами не можете дать ему работу, то у вас, по крайней мере, есть знакомые.

— У меня есть знакомые, — машинально повторил Ретиф. — У нас, черт побери, есть же знакомые? Не так ли, Инженю?.. Конечно, у нас есть знакомые!

— Да, отец мой, — рассеянно ответила девушка, — есть.

— Давай поищем… Во-первых, у нас есть господин Мерсье, хотя он, как и я, никого не нанимает.

— Ах, какая незадача! — воскликнул кюре.

— Но подумай же, Инженю!

Девушка подняла свои красивые голубые глаза, насквозь пронизанные грустью.

— Господин Ревельон, — подсказала она.

— Ревельон? Фабрикант обоев, что владеет мануфактурой в предместье Сент-Антуан? — осведомился аббат Боном.

— Ну, конечно! — воскликнул Ретиф.

— Да, это он, — ответила Инженю.

— Но мадемуазель права, — сказал аббат, — для нашего дела это превосходное знакомство! Господин Ревельон нанимает много рабочих.

— Но, скажите все-таки, что он умеет, ваш господин Оже? — спросил Ретиф.

— О, он не лишен образованности — это сразу видно… Скажите о нем господину Ревельону и в полной уверенности рекомендуйте ему Оже.

— Это будет сделано сегодня же, — заявил Ретиф, — хотя…

— Ну, что еще мешает? — с тревогой спросил аббат Боном.

— Хотя, вы понимаете, рекомендовать его господину Ревельону будет трудно, у него дочери… и ведь…

— Что?

— … ведь, надо вам признаться, дорогой мой сосед, именно господин Ревельон предоставил нам своих рабочих, чтобы они избили похитителя.

— Вы расскажете ему о его раскаянии, дорогой господин Ретиф.

— Фабриканты — люди недоверчивые, — покачав головой, заметил Ретиф.