Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

Бедные женщины готовы были кричать что угодно.

Затем марсельцы разбежались по комнатам, увлекая за собой национальных гвардейцев.

— А несчастных женщин, что спасли нас, неужели вы бросите на произвол судьбы, ведь придут другие и, не зная об оказанной нам услуге, возможно, прирежут их?

— Нет, не бросим, — отвечали марсельцы, возвращаясь назад. — Но что же нам делать, скажи!

— В награду за преданность надо проводить их домой.

— Ну что ж, вот наши руки, пускай только женщины скажут, где они живут.

— Где ты живешь, гражданка? — спросил барон у своей жены.

— Улица Вернёй, номер шесть, — отвечала г-жа де Марсийи.

— Товарищ, — сказал барон, обращаясь к тому из марсельцев, чья физиономия показалась ему самой благообразной, — позаботься вот об этой, она проявила особое внимание ко мне и живет как раз напротив, только Сену перейти.

— Будь спокоен, — ответил марселец, — доставим ее в целости и сохранности, ручаюсь тебе.

— А как же ты, гражданин! — воскликнула несчастная женщина, хватая мужа за руку. — Что ты собираешься делать?

— Я, — отвечал барон, всем своим видом и словами стараясь соответствовать позаимствованной на время форме, — пойду посмотрю, что там сталось с королем.

Баронесса со вздохом отпустила руку мужа и удалилась, опираясь на руку своего покровителя.

А барон, пробравшись через слуховое окно в соседний кабинет, снова облачился в собственную форму, которую снял ненадолго, надеясь с помощью такого переодевания спасти свою жену.

Напрасно баронесса ждала мужа целый день и десятого, и одиннадцатого августа.

Вечером одиннадцатого, когда убирали трупы со двора Швейцарцев, привратник, помогавший бросать их в повозки, узнал барона и, велев отнести его к себе в комнату, отправился сообщить г-же де Марсийи, добравшейся домой живой и невредимой, что мужа ее только что опознали среди убитых.

Глубокая скорбь охватила баронессу, но то была простая и вместе с тем сильная душа, а потому великим утешением послужила ей уверенность в том, что муж погиб, выполняя свой долг.

К тому же долг повелевал ей жить ради матери и дочери.

Оставаться в Париже с маркизой означало подвергаться тысяче опасностей. Маркиза обладала одним из тех характеров, что не терпят никакого притворства, хотя причиной тому была отнюдь не сила духа или политическое убеждение; рожденная в определенной среде и воспитанная определенным образом, она не в силах была скрыть ни свое происхождение, ни свои взгляды, свою ненависть и свои симпатии. А времена наступали все более жестокие: короля с королевой заточили в Тампль; на улицах продолжались отдельные убийства, но уже назревала всеобщая бойня; к тому же г-н Гильотен преподнес Законодательному собранию филантропический инструмент, который он имел счастье изобрести, — так что, по всему было видно, пришла пора расставаться с Францией.

Однако покинуть Францию оказалось делом нелегким. Самые суровые наказания ожидали тех, кто хотел эмигрировать; пытаясь избежать одной опасности, не следовало подвергать себя еще большей.

Маркиза желала устроить все сама, говорила о дорожной карете, о почтовых лошадях, о немыслимых пропусках, надеясь получить их при покровительстве послов; те, уверяла она, именем своих государей заставят неотесанных мужланов выпустить ее из страны вместе с дочерью и внучкой. Баронесса умоляла мать, чтобы та предоставила вести это дело ей и своими мольбами добилась от нее обещания ни во что не вмешиваться.

Таким образом, она одна руководила всем.

Барон владел поместьем, расположенным между Абвилем и Монтрёем. Поместьем этим управлял арендатор, отцы, деды и прадеды которого на протяжении двух веков были арендаторами у предков г-на де Марсийи. И баронесса с полным основанием полагала, что может рассчитывать на этого славного человека. Она послала к нему старого слугу, вырастившего барона и вот уже сорок лет жившего в его родовом доме; опасаясь обысков, преданный слуга не имел при себе никакой письменной инструкции, зато получил от баронессы устные наставления и знал все, что ему следует сказать.

В семье арендатора было как раз две женщины — его мать и жена; было решено, что он приедет с ними в Париж, а маркиза с баронессой выедут из столицы в одежде этих крестьянок и с пропуском на их имя.

Тем временем баронесса де Марсийи готовилась к отъезду.

В ту пору, когда все платежные средства заменялись ассигнатами, даже в самых богатых семьях наличности оставалось очень мало; тем не менее баронессе удалось собрать двадцать тысяч франков, что вместе с бриллиантами стоимостью в восемьдесят тысяч франков, принадлежавшими маркизе, вполне могло обеспечить существование эмигранток. Впрочем, тогда казалось, что подобное положение дел долго не продлится, даже пессимисты полагали, что эмиграции придет конец не позднее чем через три-четыре года.

Итак, обе несчастные женщины занимались приготовлениями к отъезду.

Что касается баронессы, то сборы ее были недолгими и отличались разумной простотой, составлявшей основу ее характера; совсем иначе обстояли дела у маркизы. Появляясь в ее покоях, дочь заставала маркизу посреди множества ящиков, чемоданов и свертков, которые легко заполнили бы три фургона: маркиза не желала расставаться ни с одним из своих платьев и собиралась увезти все, вплоть до столового белья.

— Матушка, — говорила ей баронесса, печально качая головой, — напрасно вы утомляете себя. Чтобы не вызвать подозрений, нам следует взять лишь платье, в котором мы поедем, а уж о белье и говорить нечего: одного вашего вышитого платка с кружевами будет довольно, чтобы узнать и арестовать нас.

— Однако, моя дорогая, — возражала маркиза, — не можем же мы поехать раздетыми.

— Да, матушка, вы правы, — отвечала баронесса с неизменной кротостью, — но уехать мы сможем лишь при условии, что будем одеты весьма просто, в полном соответствии с нашим видимым положением. Не забывайте, — добавила она, пытаясь улыбнуться, — что обе мы крестьянки, мать и жена крестьянина, что вас зовут Жервеза Ар-ну, а меня — Катрин Пайо.

— О! Какие времена! Боже мой! Какие времена! — прошептала маркиза. — Если бы его величество король с самого начала устранил злоупотребления, велел повесить господина Неккера и расстрелять господина де Лафайета, мы не дошли бы до нынешнего состояния!

— Подумайте о том, кого постигли еще большие несчастья, чем наши, матушка, и пусть это сравнение укрепит ваше терпение. Подумайте о короле и королеве, пленниках в Тампле, подумайте о бедном маленьком дофине и пожалейте если не нас, то, по крайней мере, Сесиль, ведь потеряв нас, она останется круглой сиротой.