Александр Дюма - Дюма. Том 45. Жорж. Корсиканские братья. Габриел Ламбер. Метр Адам из Калабрии

"Да, да, — сказал он, — я это знаю, вот так и губят себя все эти несчастные девушки. В конце концов делай как хочешь, милая, ты не в моей власти, но, если бы я был твоим отцом, я бы знал, как поступить".

Я узнала у него все, что мне нужно было, и возвратилась к себе, подсчитывая прошедшие дни.

Габриель написал своему отцу после того, как получил мое письмо.

Я напрасно ждала следующий день, еще один, еще неделю; в течение всего месяца я не получала от Габриеля никаких известий.

Сначала меня поддерживала надежда, что, не имея времени написать мне из Парижа, он напишет из порта отправления или если не оттуда, то хотя бы с Гваделупы.

Я достала географическую карту и попросила одного моряка, который несколько раз плавал в Америку, показать мне, как корабли следуют на Гваделупу.

Он начертил карандашом длинную линию, и я немного утешилась, увидев, каким путем Габриель удалялся от меня.

Нужно было ждать три месяца, чтобы получить весточку. Я жила довольно спокойно, пока истекли эти три месяца, но ничего не получила. Я пребывала в ужасном полумраке, называемом сомнением, а это во сто раз хуже, чем жить во тьме.

Однако время шло, и стали давать о себе знать те внутренние ощущения, что возвещают собой о существе, которое формируется внутри нас. Конечно, при обычном течении жизни, когда ожидание ребенка не противоречит условностям общества, эти ощущения восхитительны, но они же бывают болезненными, горькими и ужасными, когда каждый толчок во чреве матери напоминает о грехе и предвещает несчастье.

Я была уже на шестом месяце беременности. До сих пор мне удавалось скрывать это от всех, но меня преследовала страшная мысль: продолжая туго затягиваться, я могла нанести вред своему ребенку.

Приближалась Пасха. Как известно, в наших деревнях это время всеобщего благочестия. На девушку, не исповедующуюся на Страстной неделе, будут показывать пальцем все ее подруги.

В глубине сердца я была слишком религиозной, чтобы подойти к исповедальне и не признаться полностью в своем грехе, тем не менее, как это ни странно, я ждала приближения времени причастия с какой-то радостью, смешанной со страхом.

Дело в том, что наш кюре был одним из тех славных священников, которые снисходительны к грехам других, хотя и не имеют своих собственных.

Это был святой старец, седовласый, со спокойным и улыбающимся лицом; радом с ним слабый, несчастный или виновный человек сразу же чувствовал, что найдет у него поддержку.

Я заранее решила все рассказать ему и последовать его советам.

Накануне того дня, когда все девушки должны были пойти на исповедь, я пришла к нему.

Признаюсь, сердце у меня сжималось, когда я, дождавшись ночи, чтобы никто не увидел, как я вхожу к кюре, подносила руку к звонку его дома (в другое время я ходила туда открыто два или три раза в неделю). На пороге мужество меня оставило и я была вынуждена опереться о стену, чтобы не упасть.

Однако я собралась с силами и позвонила резко и прерывисто.

Дверь тотчас же открыла старая служанка.

Как я и думала, кюре был один в маленькой, удаленной комнатке, где при свете лампы он читал требник.

Я последовала за старой Катрин, открывшей дверь и доложившей обо мне.

Кюре поднял голову. Его прекрасное спокойное лицо оказалось освещенным, и я поняла, что в мире есть утешение и для самых непоправимых бед: оно в том, чтобы доверить свое горе таким людям.

Однако я продолжала стоять у двери, не осмеливаясь пройти вперед.

"Хорошо, Катрин, — сказал кюре, — оставьте нас, и, если кто-нибудь будет меня спрашивать…"

"Сказать, что господина кюре нет дома?" — спросила старая служанка.

"Нет, не надо лгать, моя добрая Катрин, вы скажете, что я молюсь".

"Хорошо, господин кюре", — сказала Катрин.

И она ушла, закрыв за собой дверь.

Я стояла неподвижно, не говоря ни слова.

Кюре поискал меня глазами в темноте, куда не достигал слабый свет лампы; потом, разглядев, где я стою, протянул руку в мою сторону и сказал:

"Подойди, дочь моя… я ждал тебя".

Я сделала два шага, взяла его руку и упала перед ним на колени.

"Вы меня ждали, отец мой? — спросила я его. — Значит, вы знаете, что меня привело?"

"Увы! Я догадываюсь", — ответил достойный пастырь.

"О! Отец мой, отец мой, я так виновата!" — воскликнула я, разрыдавшись.

"Скажи лучше, бедное дитя мое, — ответил кюре, — скажи лучше, что ты очень несчастна".

"Но, отец мой, возможно, вы не знаете всего: как вы могли догадаться?"

"Послушай, дочь моя, я сейчас тебе скажу об этом, — начал кюре, — это избавит тебя от признания, а даже со мной такое признание было бы мучительным".

"О! Теперь я чувствую, что сама могу вам обо всем сказать, разве вы не посланник Бога, который все знает?"

"Ну что же, говори, дитя, — сказал кюре, — говори, я тебя слушаю".

"Отец мой, — сказала я, — отец мой!.."

И слова застряли у меня в горле, я переоценила свои силы и не могла продолжать.

"Я догадался обо всем, — сказал кюре, — в день отъезда Габриеля. В тот день, мое бедное дитя, я видел тебя, ты же меня не заметила. Ночью меня позвали к умиравшему на исповедь, и я возвращался в четыре часа утра, когда встретил Габриеля, который, как все считали, должен был уехать накануне вечером. Заметив меня, он спрятался за изгородь, а я сделал вид, что не вижу его: в ста шагах дальше, на краю канавы, сидела девушка, спрятав лицо в руки. Я узнал тебя, но ты не подняла голову".

"Я не слышала, отец мой, — ответила я, — потому что была полностью поглощена своим горем".

"Я прошел мимо. Сначала я хотел остановиться и поговорить с тобой. Однако ты сидела с опущенной головой, и это удержало меня: я подумал, что ты, вероятно, слышишь мои шаги, но, как и Габриель, надеешься спрятаться; я продолжал свой путь. Завернув за угол стены сада твоего отца, я увидел, что дверь открыта, и понял все: Габриель не уехал, как все думали, а провел ночь с тобой".

"Увы! Увы! Отец мой, к несчастью, это правда".

"Потом ты перестала ходить в церковь, хотя раньше всегда посещала ее, и я сказал себе: "Бедное дитя, она не приходит, потому что боится увидеть во мне строгого судью, но я ее увижу в тот день, когда ей понадобится прощение"".

Мои рыдания удвоились.

"Ну хорошо, чем я могу тебе помочь, дитя мое?" — спросил меня кюре.

"Отец мой, — сказала я ему, — я хотела бы знать, действительно ли Габриель уехал или он все еще в Париже?"

"Как, ты сомневаешься?.."

"Отец мой, мне пришла в голову ужасная мысль. Габриель написал отцу, что уезжает, чтобы избавиться от меня".

"А что тебя заставляет так думать?" — спросил кюре.

"Прежде всего его молчание. Как бы он ни торопился при отъезде, у него ведь было время написать хоть словечко если не из Парижа, то хотя бы оттуда, где он сел на корабль, а потом уже с места прибытия, если он все еще находится там. Разве он не мог послать о себе весточку? Разве он не знает, что письмо от него — это моя жизнь, а может быть, и жизнь моего ребенка?"