Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 41. Полина. Паскуале Бруно. Капитан Поль. Приключения Джона Дэвиса

День моего освобождения близился, и все было готово, чтобы я, использовав первую же предоставившуюся возможность, привел свой план в исполнение. По истечении месяца, час в час, арест был снят.

Первый визит я нанес капитану. Добрый и достойный старик вел себя по отношению ко мне, как всегда, доброжелательно. Он слегка побранил меня за то, что я не истребовал у него увольнения, которое он с удовольствием предоставил бы, и попросил рассказать во всех подробностях о юной гречанке, об участии Джеймса и Боба в освобождении ее и об их преданности мне, о нашем возвращении на судно и о сцене с мистером Бёрком. Я рассказал ему все как на исповеди, ведь Стэнбоу был другом моего отца, и я относился к нему с благоговением. Когда я упомянул об оскорбительном жесте, которым мистер Бёрк сопроводил свой приказ удалиться, Стэнбоу побледнел.

— Он действительно это сделал? — усомнился капитан.

— Он это сделал, сэр, — холодно подтвердил я.

— Но вы ему простили, не так ли? Он же сумасшедший!

— Да, — ответил я, улыбаясь. — Однако он буйный сумасшедший, и его следует связать.

— Что вы хотите сказать? — с беспокойством спросил Стэнбоу. — Джон, мальчик мой, помните всегда, что первый долг моряка — дисциплина.

— Разве в моих привычках нарушать ее, сэр?

— Нет, Джон, нет, напротив, вы один из лучших моих офицеров, и мне приятно воздавать вам должное по справедливости.

— И это тем более ценно, — ответил я, — что воздается мне, когда я только что отбыл наказание.

Стэнбоу вздохнул:

— Но почему вы не попросили у меня увольнения, почему вы не сказали, что оно у вас есть? Я бы вас не выдал.

— Благодарю вас! — воскликнул я со слезами на глазах. — Благодарю вас от всего сердца, но, к сожалению, я никогда не лгу.

— Вот почему я и хочу, чтобы вы мне подтвердили, что все забыто.

Я промолчал.

— Ну хорошо, хорошо, — продолжал он. — Нельзя требовать пока слишком многого. Я согласен, что забыть оскорбление, когда оно еще живо в памяти, — это больше чем героизм. Отдохните, развейтесь, вам это необходимо после месяца заключения, и пусть отдых и развлечения прогонят злые мысли, если случайно они вас посетили. Хотите сойти на берег?

— Спасибо, сэр, но не сейчас. Когда у меня окажутся там дела, я попрошу у вас увольнения.

— Как вам будет угодно, но лично у меня, слышите, Джон, у меня лично. В том, что зависит от меня, имейте, во имя Неба, дело только со мной. Не забывайте, что ваш уважаемый отец, мой добрый и старый друг, именно мне поручил вас и я ему отвечаю за вас во всем, только во время сражения или кораблекрушения я не могу нести ответственность. У вас есть деньги?

— Да, сэр.

— Не стесняйтесь: вы же знаете, что сэр Эдуард назначил меня вашим банкиром.

— У меня есть еще более двенадцати тысяч франков, сэр.

— Ну что же, похоже, я сегодня ничего не смогу для вас сделать. Завтра я, возможно, буду счастливее.

— Спасибо, капитан, сто раз спасибо. Вы говорите, что ничего не можете сделать для меня. Вы ошибаетесь, своими словами вы уже делаете больше, чем мог бы сделать король Георг всей своей властью. Прощайте, сэр, я воспользуюсь вашим предложением и, если мне понадобится сойти на берег, приду к вам за увольнением.

— Мы сделаем лучше, Джон, ведь меня может не оказаться на месте, и у вас снова возникнут неприятности.

Он присел к секретеру и написал несколько слов на листке бумаги.

— Держите, вот письменное увольнение, а дату на нем вы проставите сами: оно защитит вас от любых упреков. Но, прежде чем уйти, подумайте еще раз: вы ничего не хотите у меня попросить?

— Хорошо, сэр, — ответил я, — раз вы так настаиваете, я решусь.

— Сделайте одолжение.

— Вы знаете, что Джеймс за то, что он сопровождал меня на берегу, был приговорен, как и я, к аресту на месяц и что я просил мистера Бёрка не наказывать его за проступок, который вы бы простили, а ваш помощник увеличил срок ареста до шести недель?

— Да, я это знаю.

— Так вот, капитан, я прошу, чтобы Джеймсу сняли две недели ареста.

— Это уже сделано.

— Как?

— Да, да; я все уладил еще до вашего освобождения, чтобы не возникло подозрения, будто именно вы попросили меня об этом и на вас не стали бы смотреть косо. Джеймс был освобожден одновременно с вами.

— Тогда, капитан, вместо справедливости окажите мне милость, позвольте поцеловать вашу руку.

— Обнимите меня, мой мальчик.

Я бросился ему в объятия.

— Да, — сказал он, покачав головой, — мы были бы так счастливы, если бы этого человека не было на борту.

— Правда, мистер Стэнбоу? — воскликнул я. — Вы тоже считаете, что этот человек невыносим и для вас, и для всей команды и что тот, кто от него избавит…

— Тихо, мой мальчик! — остановил меня старик. — Только лорды Адмиралтейства располагают такой властью. Нужно доложить им и ждать… прощайте, прощайте, Джон; ваши товарищи с нетерпением ждут вас, ведь вы не виделись целый месяц.

И, махнув рукой, он добавил:

— Итак, договорились, не правда ли? В любом случае вы обращаетесь только ко мне.

По моему голосу он, видимо, понимал, что творилось у меня в сердце; в знак согласия я лишь молча кивнул ему и с поклоном, полным уважения и признательности за его доброту, вышел из каюты.

Мистер Стэнбоу оказался прав: все мои товарищи вместе с Джеймсом ждали меня на палубе. Появление мое стало поистине триумфальным, раздалось всеобщее ура, несомненно достигшее и обиталища мистера Бёрка, которое он теперь покидал лишь в часы службы и приема пищи, предпочитая добровольное затворничество в каюте полному одиночеству на палубе. Офицерский корпус решил дать праздничный обед в честь меня и Джеймса. Этот знак внимания, не откладывая, решили оказать через день и тут же отправились испросить на него разрешение у мистера Стэнбоу; тот, со свойственной ему добротой, сейчас же дал свое согласие.

Сменялась вечерняя вахта, и мистер Бёрк поднялся на палубу. Я увидел его впервые после нашей стычки, и душа моя закипела от ненависти. Мне показалось, что миг отмщения станет счастливейшим в моей жизни; счастье убить его собственными руками стоило вечного изгнания. Сам он выглядел еще мрачнее и озабоченнее, чем обычно. С ним никто не разговаривал: карантин продолжался.

Мистера Бёрка, без сомнения, мало привлекало присутствие на обеде в мою честь, поэтому на другой день он предупредил капитана об отлучке, ссылаясь на какие-то дела в посольстве и обещая вернуться к вечерней вахте. Услышав долгожданную новость — хотя я и ждал ее, — я вздрогнул от радости. Под влиянием особых обстоятельств, когда мы принимаем важные решения, в нас неизменно идет борьба между личным интересом и долгом чести. Конечно, личный интерес состоял в том, чтобы проглотить обиду, никому не известную, кроме капитана, и продолжать морскую службу, ведь благодаря влиянию моего отца и поддержке мистера Стэнбоу я смог бы достичь высших офицерских чинов; но долг чести требовал не прощать оскорбления, нанесенного достоинству одним из тех жестов, который мужчина не прощает мужчине, раз уж я не трус, — то есть личный интерес вступил в противоречие с долгом, долг влек за собой убежденность, что, вызвав мистера Бёрка на дуэль, я жертвую собой ради спасения всего экипажа; долг приводил к уверенности, что, какая бы участь ни выпала мне, скорбь и признательность людей пребудут со мной и в могиле и в изгнании. Долг взял верх над личным интересом — я укрепился в своем решении, и грядущий день казался мне избранным самим Богом.