Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 41. Полина. Паскуале Бруно. Капитан Поль. Приключения Джона Дэвиса

3

В наше условленное время я спустилась в сад. Еще три дня назад у меня не было сомнений, что мы там встретимся. Что же случилось, почему тебя там нет? Увы! Ты уехал.

Цветы улыбались, радуясь наступлению ночи, и посылали легкому ветерку свой аромат. Составив букет, означавший «Я люблю тебя и жду», я забросила его, как и прежде, за угол стены, но тебя там не было, чтобы поднять их и ответить мне поцелуями и словами: «Я люблю тебя, и я здесь…»

Весь вечер до полуночи я провела в нашей жасминовой беседке; вчера это был храм любви и счастья, сегодня он опустел, и его единственное божество — воспоминания. Прощай, мой возлюбленный, я иду спать, чтобы увидеть тебя во сне.

4

Мне снились страшные сны, любимый, но не о тебе. О! Это поистине ужасно, если ни наяву, ни даже во сне тебя не будет рядом; мне привиделся Константинополь, наш дом, объятый пламенем, моя бедная умирающая мать и многие давние и тяжкие события. О Господь, неужели тебе мало моей сегодняшней скорби и ты хочешь сразить меня окончательно?

С утра я велела оседлать Красавчика, закуталась в покрывало, что плотнее облаков, за которыми ныне спряталось солнце, и поехала к гроту. Вот еще один уголок нашего острова, где все мне говорит о тебе: журчащий в глубине долины ручей, красивые красные цветы, окаймляющие дорогу (ты мне сказал, как они называются), листья деревьев, сетующие ветру на то, что сегодня такой унылый, пасмурный день. У входа я отпустила Красавчика на волю и принялась — в который раз! — перечитывать «Усыпальницы». Не правда ли, странно, возлюбленный, что именно в этой книге я нашла первое свидетельство твоей любви, веточку дрока, нежный символ зарождающейся смутной надежды; увянув, она высыхает у меня на груди.

Если мне суждено умереть до твоего возвращения, любимый, то я хотела бы, чтобы меня похоронили рядом с гротом; ты был прав, отдавая предпочтение именно этому месту на острове, особенно прекрасен просвет, откуда открывается море: он похож на проход, ведущий к Небесам.

Что за несуразная мысль пришла мне в голову! Умереть… Почему я должна умереть? Когда ты вернешься, мы вместе посмеемся над моими страхами. Знаешь, что я сделала? Распахнув книгу прямо на той странице, на которой ты нашел ее открытой, я положила туда веточку дрока — такую же, как и твоя; потом, сделав большой крюк, возвратилась в грот моей обычной дорогой, по которой гуляла в тот день, когда нашла твой подарок. Однако на меня навевает тоску название этой книги — «Усыпальницы».

5

Решительно, я рассорюсь с Стефаной: едва войдя и застав меня в слезах, она заявила, что я сошла с ума, раз так люблю тебя, а ты будто бы в это время весело распеваешь с матросами на борту фелуки. Но ведь это не правда, мой любимый? Даже если ты не плачешь (ты же мужчина, однако я видела твои слезы, и они для меня драгоценнее морских жемчужин), то, по крайней мере, тоскуешь, а если и поешь, то пусть это будет твоя нежная и грустная сицилийская песня; только ее я разрешаю тебе петь.

Пока я писала эту строчку, на моей гузле лопнула струна. Говорят, это плохое предзнаменование, но ты учил меня не верить снам и приметам, и я больше не верю. Верю лишь в тебя, мой любимый, мой всемогущий повелитель, творец моей новой жизни. О! Что же я делаю? Я переиначиваю святую молитву, прости меня, Боже, Боже мой, но теперь моя религия — это моя любовь!

6

О! У меня не хватает духу сказать тебе, чего я боюсь и на что надеюсь, мой возлюбленный; это и большая радость и большое горе.

Теперь, не считая тебя, я люблю только наших голубков и мои цветы. А к Стефане я чувствую сейчас даже какую-то ненависть.

Мои голубки любят друг друга, но я не знала раньше, что и цветы тоже способны любить: они быстрее растут и пышнее расцветают, когда те цветы, что им нравятся, рядом, и, наоборот, они чахнут и вянут, если возле них неприятные им растения. У цветов, как у людей, любовь — это жизнь, а равнодушие — смерть. О! Если бы ты был со мною, то увидел, как быстро я оправилась бы от слабости и как у меня на щеках заиграли самые свежие краски. Но эта бледность и слабость, быть может, не только оттого, что тебя нет; как только я уверюсь, то скажу тебе, отчего они появились.

7

У нас, майниотов, есть страшный обычай.

Однажды французский путешественник спросил моего пращура Нисетаса Софианоса, какого наказания заслуживает у потомков спартанцев тот, кто соблазнит девушку.

«Его обязывают отдать семье такого большого быка, который смог бы, опираясь копытами задних ног на землю Мессении, напиться из Эврота».

«Но, — возразил путешественник, — не существует такого огромного быка».

«Вот так, — ответил мой пращур, — и у нас не существует ни соблазнителей, ни соблазненных».

Вот что сказал мой пращур. Но с тех пор времена изменились, и для преступления, неведомого предкам, наши отцы изобрели жестокую месть. Если соблазнитель не бежит из страны, братья девушки находят его и заставляют либо загладить свою вину, либо драться с ними. Начинает старший брат, в случае его гибели вступает средний, и так до самого юного; после них приходит черед отца. Месть передается по наследству братьям, дядям, двоюродным братьям — и так до тех пор, пока виновный не будет убит.

Когда соблазнитель отсутствует, семья принимается за девушку; отец, старший брат или иной глава семьи спрашивают, сколько времени ей нужно, чтобы дождаться любовника: она сама назначает срок: три, шесть или девять месяцев, но не больше года.

В течение этого условленного времени жизнь в доме идет заведенным порядком, никто не напоминает бедному созданию о ее ошибке, все терпеливо ждут, когда она будет исправлена. В назначенный день глава семьи спрашивает у девушки, где ее супруг, и, если он не вернулся, ей пускают пулю в лоб.

Непременно возвращайся, мой любимый, ибо, в противном случае, ты убьешь не только меня, но и наше дитя!

8

Стефана находит, что я меняюсь на глазах; сегодня утром она советовала мне позаботиться о здоровье: ей страшно, как бы не открылась у меня болезнь бедного Апостоли. Добрая Стефана! Она не знает, что я не могу умереть теперь, когда живу для двоих.

9

Где ты сейчас? В Смирне, наверное. Любимый, самое тяжкое в разлуке — неизвестность. Как я и думала, чем больше проходит времени, тем сильнее моя печаль; мне страшно, что понемногу воспоминание, такое яркое вначале, потускнеет и затянется, как рана, после которой остается только шрам; впрочем, разве нет постепенно сглаживающихся шрамов? Но это не относится ко мне, дорогой, каждая окружающая меня вещь говорит моему сердцу. Куда бы я ни пошла, повсюду нахожу твой след, все вокруг напоминает о тебе; при самом горячем желании я не смогла бы забыть тебя, ибо я замкнута в круг, очерченный воспоминаниями, и если моя рана зарубцуется, то в ней останется замурованной твоя любовь. Ты же совсем в другом положении: вне моего острова никто меня не видел, там нет ни одной вещи, связанной со мною, там обо мне ничего не знают, а я столь невежественна — прости меня, — что, даже если бы угадала место, где ты находишься, то не сообразила бы, в какую сторону света послать с ветром мои вздохи и поцелуи.