Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 39. Воспоминания фаворитки

Нельсон охотно дал бы ему четверых английских матросов, но английские матросы, как их ни переодевай, непременно возбудили бы подозрения, поскольку они не говорят на местном наречии.

Нельсон спросил предателя, не знает ли он сам четырех человек, на которых мог бы положиться. Тот отвечал, что знает, и, будь у него деньги, он бы имел все необходимое, однако для этого потребовалось бы, по меньшей мере, пятьдесят дукатов на человека.

Следовательно, приходилось рискнуть еще двумястами дукатов. Нельсон согласился дать эти двести дукатов.

Взамен арендатор назвал свое имя и деревню, где стоял его дом: звали его Луиджи Мартино, а жил он в Кальвидзано.

Договорились, что английская лодка будет на следующий день вечером ждать в Гранателло, чтобы взять на борт адмирала, если он будет схвачен, и прямо доставить его на "Громоносный".

Это была важнейшая новость, но никто еще не решался слишком льстить себя надеждой, что она правдива. Потому и сэр Уильям в письме, посланном утром 27-го генералу Актону, упоминает о ней лишь мимоходом.

Вот это письмо; оно дает точное представление о положении, в котором в те дни находился Неаполь:

"Из моего последнего письма Вашему Превосходительству должно было стать ясно, что кардинал и лорд Нельсон никак не смогли поладить. Вот почему по размышлении мы решились на маленькую военную хитрость, и вчера лорд Нельсон поручил мне написать Его Преосвященству, что он не станет препятствовать посадке мятежников на корабли и что Его Милость готов оказывать ему всяческое содействие силами флота, коим он командует. Это дало наилучшие результаты. Неаполь, взволнованный сомнениями, не нарушит ли лорд Нельсон перемирие, теперь совершенно успокоился, и добрейший кардинал приказал отслужить "Те Deum ", дабы возблагодарить Господа за спасение своих милых патриотов. Переговорив о том с Трубриджем и Боллом, он решил, что мятежники из Кастель Нуово и Кастель делл ’Ово погрузятся на суда сегодня вечером, в то время как пять сотен английских моряков сойдут на берег и займут места гарнизона обеих крепостей, над которыми — благодарение Богу! — развеваются флаги Его Сицилийского Величества.

Мы находились в шлюпке милорда Нельсона, когда моряки высадились у карантинной службы. Народ бурно выражал свою радость; на всех окнах развевались полотнища и ленты цветов неаполитанского и английского знамен; когда же мы овладели крепостями, надо всем Неаполем расцвели огни огромного фейерверка. Короче, я питаю большую надежду на то, что прибытие сюда лорда Нельсона послужит к вящей пользе и славе Их Сицилийских Величеств. Но мне было необходимо встать некоторым образом между милордом Нельсоном и кардиналом, ибо в противном случае все бы погибло в первый же день.

Дерево мерзости, высившееся перед дворцом, было повержено наземь, и с головы Джиганте сорвали красный колпак. Капитану Трубриджу поручили надзирать за тем, как мятежники погрузятся на фелуки, но без приказа адмирала Нельсона с места они не сдвинутся, поскольку милорд ведь дал слово "не препятствовать их посадке на суда", но о том, что он с ними сделает после этого, речи не было …

У. Гамильтон".

Действительно, как и сказал сэр Уильям, вечером 27-го все мятежники, полагая, что сев, наконец, в фелуки, они отплывут в Тулон, с полной доверчивостью занимали свои места; но как только фелука наполнялась пассажирами, ее отводили в сторону под прицел пушек английского судна, способного потопить ее в несколько секунд.

Двадцать девятого я проснулась на рассвете, разбуженная сильным шумом, поднявшимся на судне. Я накинула домашнее платье и вышла на палубу.

Взгляды всех присутствующих там были устремлены на лодку, еще находившуюся от нас за добрую милю, но на ней уже можно было различить того самого крестьянина, что недавно был у нас и предлагал продать Караччоло. Теперь с ним рядом был человек с ног до головы опутанный веревками.

Сомнения не было: крестьянин сдержал свое слово и привел нам своего господина, чтобы получить за него назначенную плату.

Нельсон и сэр Уильям, казалось, были вне себя от радости. И я, смотревшая на все только глазами своей подруги и возлюбленного, признаюсь: после всего, что мне пришлось о нем слышать, я тоже видела в адмирале опасного преступника и предателя и вместе с ними радовалась его пленению.

И все же мое сердце сжалось при виде этого человека, который всякий раз, когда ему случалось при мне говорить с королевой, держался как храбрый моряк и человек чести. Я предоставила сэру Уильяму и лорду Нельсону упиваться своим триумфом и, полагая, что женщине не пристало разделять такие чувства, спустилась к себе в каюту и заперлась там. Мне было известно, как относился Нельсон к своему собрату по морскому ремеслу, и я читала вчерашнее письмо мужа к генералу Актону, так что у меня не оставалось сомнений насчет того, какая участь ожидает пленника.

Из очередного письма сэра Уильяма к Актону видно, в каком состоянии был Караччоло, когда лодка доставила его на борт "Громоносного"; я приведу здесь ту часть этого письма, где говорится о неаполитанском адмирале:

"… Мы только что увидели Караччоло, бледного, обросшего длинной бородой, полумертвого, не поднимающего глаз, доставленного связанным на борт судна, где его ждала ветрена с сыном Кассано, доном Джулио, священником Пачифико и другими подлыми предателями. Полагаю, что над самыми виновными из них правосудие вскоре свершится. В сущности, мысль о ждущей их участи заставила бы меня содрогнуться, если б я не знал, сколь неблагодарными они оказались. Итак, я был поражен менее других присутствующих. По-моему, все сложилось удачно: на борту нашего судна собраны главные преступники; особенно кстати это окажется, если придется атаковать форт Сант ’Элъмо: мы сможем срубать голову кому-нибудь из них в ответ на каждое выпущенное французами ядро".

Есть две причины, почему я предлагаю вниманию моего читателя этот отрывок. Первая состоит в том, что эти строки сообщают подробности прибытии несчастного неаполитанского адмирала на борт английского судна; вторая же — в том, что они показывают, до каких крайностей дошли самые мягкие сердца, самые доброжелательные умы, распалившись в болезненном огне гражданской войны. Разумеется, такой кабинетный человек, как сэр Уильям с его добрыми склонностями и разумом, отточенным культурой, ученый, проповедующий культ античности, влюбленный в прекрасное, словно какой-нибудь древнегреческий скульптор, должен был находиться во власти весьма странного помрачения мысли, чтобы написать подобное письмо… Беда тех, кто в годы революций играет свою роль на раскаленных подмостках истории, опаляемый жарким дыханием распри, в том, что суд вершат над ними люди, живущие в спокойные времена, в эпохи умеренности. Тот роковой день 29 июня 1799 года запятнал кровью три наших имени, а между тем я уверена, что Нельсон и сэр Уильям полагали, будто исполнили свой долг; что касается меня, то должна признать: при моем слабом характере и привычке смотреть на все глазами королевы я не предприняла для спасения знаменитого пленника ничего из того, что в иных обстоятельствах мое сердце, безусловно, приказало бы мне сделать.