Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 39. Воспоминания фаворитки

Фердинанд отвечал ей, что ее жалобы справедливы и он не преминет доложить о них королю, поскольку состоит на службе его величества.

— Ох! — вскричала женщина. — Вы ему хотите об этом доложить? Не трудитесь, я от него не жду ничего путного. Это ж каким надо быть бессердечным человеком, чтобы себе на потеху изничтожать добро бедняков, зная, что им не под силу себя защитить!

Однако такое заявление вдовы не помешало королю отправиться вместе с нею к ее хижине, чтобы собственными глазами поглядеть на причиненный ей ущерб.

Прибыв туда, он призвал двух крестьян, соседей той женщины, и попросил их оценить потраву. Те посчитали и объявили, что убыток равен двадцати дукатам.

Король достал из кармана шестьдесят дукатов и сорок из них вручил вдове, сказав ей, что королю пристало платить вдвое по сравнению с обычным человеком.

Оставшиеся двадцать дукатов были поделены между двумя третейскими судьями.

Раз в неделю король принимал просителей в Каподимонте, во дворце, выстроенном Карлом III специально для охоты на славок; в такие дни все могли получить доступ к особе монарха, не соблюдая формальностей, предшествующих обычной аудиенции, — требовалось только дождаться своей очереди, так как все прихожие были полны народу.

Некий пожилой кюре, живший поблизости, имея просьбу к его величеству, решился использовать такой случай, чтобы обратиться к королю непосредственно.

Но, поскольку предстоящее сидение в приемной могло оказаться довольно длительным, он принял меры против голода, припрятав в кармане кусок хлеба с сыром. Кюре не собирался съесть это прямо в приемной: ни за что на свете он не допустил бы такой непочтительности! Но, так как от дворца до его селения было около трех льё, которые надо было одолеть пешком, он рассчитывал, получив аудиенцию, на обратном пути присесть у первого же ручейка и съесть свой хлеб с сыром, запив водой, чтобы, подкрепившись, продолжить путь к своему приходу.

Кюре прождал часа три-четыре, и вот настала его очередь — он был пропущен к королю.

Его величество восседал в кресле. У ног его разлеглась крупная испанская ищейка, заслужившая особенную любовь хозяина благодаря редкой тонкости своего нюха.

Едва священник вошел в комнату, как пес поднял голову, раздул ноздри и, придав взгляду самое умильное выражение, завилял хвостом.

Все эти проявления дружбы были обращены к кюре, а точнее, к куску сыра, лежавшему в его кармане: как известно, охотничьи собаки питают к этому лакомству поистине непобедимую слабость.

Таким образом, чем ближе подступал кюре, отвешивая глубокие поклоны, тем любезнее приветствовал его пес, встав со своего места и в свою очередь двинувшись ему навстречу.

Священник, вероятно не распознав смысла дружелюбных телодвижений пса, следил за его приближением с беспокойством.

Беспокойство перешло в ужас, когда он увидел, что пес зашел к нему за спину.

Но совсем не по себе ему стало, когда, объясняя суть своей просьбы, он вдруг почувствовал, что собачья морда упорно тычется к нему в карман.

Чрезвычайное пристрастие его величества к собакам было общеизвестно — таким образом, речи не могло быть о том, чтобы избавиться от назойливости королевского любимца посредством пинка. Между тем приставания пса из нескромных становились уже совсем наглыми.

Что до короля, то он веселился от души: будучи нечувствителен к тонкой шутке, его величество обожал грубые проделки: они забавляли его безмерно.

Он прервал священника посреди его речи, и без того уже достаточно бессвязной:

— Прошу прощения, отец мой, но что это у вас такое в кармане? Мой пес умирает от желания взглянуть на это!

— Увы, государь! — отвечал смущенный кюре. — Это всего-навсего кусочек сыру, чтобы мне было чем перекусить вечером. Сейчас уже четыре часа пополудни, как вы сами изволите видеть, а мне еще надо пройти три льё, чтобы возвратиться в свой приход. Пообедать в городе я не могу, я не так богат.

— Черт возьми, вы правы, — заметил король. — Вот Юпитер (так звали пса) как раз и добрался до вашего сыра. Продолжайте рассказывать о вашей просьбе, теперь он, вероятно, оставит вас в покое.

Итак, кюре продолжил свои объяснения, между тем как Юпитер пожирал его сыр, а король с величайшим вниманием слушал.

— Хорошо, — произнес монарх, когда кюре кончил. — Об этом мы подумаем.

Однако, наперекор предположениям его величества, Юпитер, управившись с сыром, видимо, был намерен принудить кюре расстаться также и с хлебом.

— Ну-ну, — подбодрил просителя король, — не подобает пожертвованию быть половинчатым: опорожните свой карман до дна!

— Все это прекрасно, государь, — заметил священник, — но как быть с моим обедом?

— Не стоит тревожиться из-за подобных пустяков: Господь в благости своей все уладит.

Священник отдал свой хлеб и откланялся.

В то время как Юпитер расправлялся с хлебом, король позвонил и приказал слуге:

— Верните этого кюре, который только что вышел отсюда, и накормите его таким обедом, чтобы он не справился с ним меньше чем за час.

Приказание Фердинанда было исполнено; король же за этот час успел вернуться в Неаполь и отдать распоряжения по делу священника, так что тот, возвратившись к себе в приход, уже ублаготворенный превосходным обедом, тотчас узнал, что милость, о какой он ходатайствовал, ему оказана.

Уделив столько внимания королевской охоте, я из-за этого пренебрегла рыбной ловлей, однако об этом втором развлечении тоже нельзя не упомянуть, ибо король питал к нему почти такое же фанатическое пристрастие, как к охоте.

Сказать, что Фердинанд увлекался рыбной ловлей, значило бы не сказать почти ничего, поскольку главным удовольствием для него была не сама ловля рыбы, а последующая ее продажа. Рыбной торговлей король занимался лично: это было весьма оригинальным зрелищем, и мне пришлось наблюдать его не однажды, а раз десять.

Происходило это так. Король обыкновенно ловил рыбу в заповедной части моря, вблизи Позиллипо, напротив небольшого домика, принадлежащего ему же. Выбравшись на берег с обильным уловом, он приказывал перенести рыбу на набережную и начинал созывать покупателей, которые, разумеется, охотно сбегались на королевский зов. Тогда он назначал рыбе исходную цену, словно на аукционе, и каждый покупатель должен был набавлять хотя бы понемногу. Когда королю казалось, что торг идет вяло, он сам набавлял цену, и если не находилось никого, кто бы ее превысил, улов оставался при нем и рыбу отправляли на дворцовую кухню.

В этих случаях, как, впрочем, и во многих других, любой мог подойти к королю без церемоний, заговорить с ним и даже вступить в спор, что и делали на своем местном наречии его добрые приятели-лаццарони, не беря на себя труда именовать его величеством, а называя попросту Носатым в честь его носа, своими размерами втрое превосходившего обычный.