Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 39. Воспоминания фаворитки

В общем, такой торг выглядел очень комично. Король, как уже было сказано, старался сбыть свой товар как можно дороже, расхваливал свою рыбу, поднимая ее за жабры и демонстрируя покупателям, причем мог и ударить ею по физиономии того, кто предлагал низкую цену и не успевал увернуться; лаццарони со своей стороны отвечали ему бранью совершенно так же, как если бы имели дело с обычным торговцем, и эти ругательства заставляли короля хохотать во все горло.

Покончив с торговлей, вымокший в морской воде и пропахший рыбой, он возвращался во дворец и, не помывшись, не сменив одежды, спешил к королеве, чтобы со смехом рассказать ее величеству о своих похождениях. В зависимости от расположения духа она или терпеливо выслушивала эти рассказы, или выставляла его за дверь, язвительно упрекая за склонность к грубым развлечениям. При всем том Мария Каролина была бы крайне раздражена, если бы король избавился от этой склонности, ведь именно благодаря тому, что он предпочитал грубые забавы государственным делам, она могла управлять королевством в полное свое удовольствие.

Как я уже говорила, королева попросила у меня мое платье, чтобы заказать себе такое же; я отослала ей его в тот же вечер.

Три дня спустя камердинер явился объявить мне, что ее величество просит меня пожаловать в королевский дворец и захватить с собой мою шаль из голубого кашемира.

Не прошло еще и десяти минут, как королева возвратилась из Казерты и, чтобы я не заставила ее ждать, послала за мной одну из дворцовых карет.

Предупредив сэра Уильяма о своем отъезде, я поспешила к королеве.

Апартаменты Марии Каролины располагались в ближайшем к морю крыле дворца, а их окна выходили на рощу апельсиновых и лимонных деревьев.

Я застала ее величество в новом платье, которое только что было сшито по фасону моего. В волосах у нее было одно-единственное белое перо; голубая кашемировая шаль лежала рядом на кресле.

Я хотела приветствовать королеву по всем правилам этикета, но она, торопливо обняв и поцеловав меня, воскликнула:

— Ну, скорее! Скорее! Одевайтесь!

Сначала я не вполне поняла, что значило это предложение; но она указала мне на мое платье, разложенное на кресле, и я сообразила, что королеве пришла фантазия посмотреть, как мы будем выглядеть в одинаковых платьях.

И я не ошиблась: ее замысел состоял именно в этом.

Тогда я спросила, позволит ли она мне пройти в соседнюю комнату, чтобы там сменить платье.

Но она пожала плечами, заметив:

К чему между нами подобные церемонии?

Потом, заметив, что я выгляжу довольно смущенной, она прибавила:

— Предоставьте это мне. Я буду вашей горничной, и вы увидите, что в этом качестве я не хуже любой другой.

Я была весьма сконфужена и сама не понимала, что делаю: бормотала что-то нечленораздельное, дрожала, колола себе пальцы своими же булавками, пыталась высвободиться из рук ее величества.

— Да она сумасшедшая! — воскликнула королева. — Извольте не мешать мне! Я вам приказываю стоять спокойно.

И, чтобы дать понять, что приказание, хотя и произнесенное повелительным тоном, было не чем иным, как новой милостью, она тут же поцеловала меня в плечо.

Я затрепетала всем телом.

Мне казалось, что я в бреду, настолько далека я была от того, чтобы ожидать подобных фамильярностей от королевы, слывшей самой гордой и властной женщиной государства. Втайне я спрашивала себя, точно ли она дочь императрицы Марии Терезии, а моя мать — бедная деревенская служанка.

На меня нашло нечто вроде нравственного ослепления.

Волей-неволей, но я принуждена была покориться. Королева помогла мне снять платье, в каком я пришла, и надеть белое атласное, потом украсила мои волосы белым пером и, склонив свою голову к моей, посмотрела на нас в зеркало, полушутливо заметив:

. — Право, с моей стороны это была глупая идея. Миледи Гамильтон, вы положительно красивее меня!

Сконфуженная, покраснев до ушей, я не знала, куда мне деваться.

— Ваше величество, позвольте мне с вами не согласиться, — пролепетала я. — Возможно, я и красива, но вы… о, вы поистине прекрасны!

— Вы в самом деле так полагаете и говорите мне это без лести?

— О, клянусь вам! — вскричала я от всего сердца.

— Стало быть, — произнесла она, скользнув взглядом по своим великолепным плечам, — будь вы мужчиной, вы бы влюбились в меня, дорогая леди?

— Более того, государыня: я бы коленопреклоненно боготворила вас.

Она покачала головой с меланхолической усмешкой.

— Быть любимой — это уже большая редкость, для королевы в особенности. Не стоит требовать невозможного. И однако…

Она умолкла, вздохнув. Я смотрела на нее с интересом, чего она не могла не заметить.

— И однако?.. — повторила я вопросительно.

Она положила мне руку на плечо и усадила меня рядом с собой на софу.

— Сколько раз в вашей жизни вы встречались с настоящей любовью? — спросила она.

— Ваше величество желает знать, сколько раз я любила или сколько раз была любима?

— Вы правы, это не одно и то же. Я спрашиваю, сколько раз вы были любимы.

— Однажды я познала нежную дружбу и в другой раз была глубоко любима.

— Какое же из этих двух чувств сделало вас более счастливой?

— Кажется, нежная дружба.

— А вы сами?

— Я?

— Да, вы… Из всех ваших поклонников кто был вам дороже?

Я улыбнулась:

— Надо ли быть искренней?

— Со мной — всегда!

— Всех милее был мне третий, который не любил меня.

Королева кивнула с живостью и прибавила, вновь вздохнув:

— Да, это правда, мы, женщины, таковы! Бедная моя Эмма, я ведь тоже отдала свою истинную, настоящую любовь взамен на любовь притворную, питаемую одним тщеславием, и я расплачиваюсь за это. У меня есть муж, которого я не люблю и — признаться ли вам? — никогда не могла бы полюбить, и есть любовник, которого я презираю… Вы удивлены, что я говорю об этом с такой откровенностью? Но что вы хотите? Меня помимо воли тянет к вам, впрочем, весь Неаполь в полный голос судачит о моих делах, так что такая доверительность сама по себе не многого стоит. По всей вероятности, вы давным-давно знаете то, в чем я призналась вам сегодня.

— От этого слова вашего величества трогают меня не меньше.

— Мое величество — довольно жалкое величество, если судить по тому, как мало счастья выпало мне на долю. Впрочем, ступив на землю Неаполя и впервые увидев мужчину, которому я была предназначена, я сразу почувствовала себя обреченной.

— В самом деле, — вырвалось у меня. — Господи, между вами и королем такая разница!

— В этом мое единственное оправдание, милая Эмма, и ты очень добра, что заговорила о нем. Ты, натура деликатная, тонкая, изысканная, можешь представить себе мою растерянность? Я была молода, мне было всего пятнадцать; мне сказали, что я буду царствовать на земле, где умер Вергилий, в краю, где родился Тассо, что я выйду замуж за юного восемнадцатилетнего принца, внука Людовика Четырнадцатого, правнука Генриха Четвертого! Я ехала сюда, так сказать, с "Энеидой" в одной руке и "Освобожденным Иерусалимом" в другой; я прибыла в Неаполь с надеждами девственного сердца, с мечтами духа, взращенного на балладах нашей старой Германии. И что же я увидела? Ты его знаешь, мне не надо рисовать тебе портрет этого невежественного простолюдина, не ведающего иных языков, кроме своего неаполитанского диалекта; лаццароне с мола, уплетающего макароны в королевской ложе; рыбака из Мерджеллины, торгующего рыбой и болтающего с покупателями на портовом диалекте; охотника-грубияна, лишенного поэтической жилки; поклонника крестьянок; деревенского султана, набравшего себе гарем из коровниц! Ах, признаюсь тебе, моим иллюзиям быстро пришел конец. И все-таки однажды мне показалось, что я еще смогу быть счастливой. На моем пути встретился человек, наделенный всеми теми достоинствами, каких не хватало королю: молодой, красивый, изысканный, остроумный, да сверх того еще князь, что тоже не помеха…