Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 38. Красный сфинкс. Голубка

В результате этих маневров оба портшеза встретились напротив улицы Сухого Дерева; при этом маркиз Пизани, решавший трудную задачу — как он будет приветствовать графа де Море, о чьем отсутствии ему не было известно, — не узнал Этьенна Латиля, в то время как Этьенн Латиль, не занятый никакими размышлениями, узнал маркиза Пизани.

Легко представить воздействие этой встречи на вспыльчивого бретёра.

Он велел своим носильщикам остановиться и, высунув голову в открытое окошко, крикнул:

— Эй, господин Горбун!

Вероятно, со стороны маркиза Пизани было бы умнее не заметить, что обращение относится к нему; но он настолько ощущал свое уродство, что первым его движением было тоже высунуть голову из-за занавески портшеза, чтобы посмотреть, кто это, обращаясь к нему, называет физический недостаток, а не титул.

— Что вам угодно? — спросил маркиз, тоже сделав своим носильщикам знак остановиться.

— Мне угодно, чтобы вы соблаговолили подождать меня одну минуту. Я должен уладить с вами старые счеты, — резко ответил Латиль и обратился к своим носильщикам:

— Ну-ка быстро перенесите мой портшез к портшезу этого дворянина так, чтобы дверцы приходились точно напротив друг друга.

Носильщики взялись за ручки и перенесли портшез Латиля в указанное место.

— Так хорошо, хозяин? — спросили они.

— Да, отлично, — сказал Латиль. — Ага!

Последнее восклицание выражало радость бретёра от встречи лицом к лицу с неизвестным маркизом, о ком он не знал ничего, кроме титула, угаданного им по показанному кольцу.

Теперь и Пизани узнал Латиля.

— Вперед! — крикнул он своим носильщикам. — У меня нет никаких дел с этим человеком.

— Да, но, к несчастью, у этого человека есть дело к вам, мой милый. Эй вы, не шевелитесь! — крикнул он носильщикам другого портшеза, похоже собиравшимся выполнить приказ. — Не шевелитесь, или, черт возьми, как говорил король Генрих Четвертый, я вам обрежу уши!

Носильщики, поднявшие было портшез, поставили его обратно на мостовую.

Привлеченные шумом прохожие начали собираться вокруг двух портшезов.

— А я, если вы не пойдете, велю своим людям отколотить вас палками!

Носильщики маркиза покачали головами.

— Лучше уж удары палок, чем отрезанные уши, — сказали они.

И, вынув из пазов ручки портшеза, добавили:

— А впрочем, если ваши люди придут с палками, у нас будет чем ответить.

— Браво, друзья мои! — сказал Латиль, видя, что удача на его стороне. — Вот четыре пистоля, выпейте за мое здоровье. Я могу назвать вам мое имя, меня зовут Этьенн Латиль; предлагаю вашему горбатому маркизу назвать свое.

— Ах, негодяй! — воскликнул Пизани. — Так тебе не достаточно было двух ударов шпаги, полученных от меня?

— Достаточно, — сказал Латиль, — и даже слишком. Поэтому я непременно хочу один вернуть вам.

— Ты злоупотребляешь тем, что я еще не стою на ногах.

— Ба, в самом деле? — спросил Латиль. — Тогда силы равны. Мы будем драться сидя. Защищайтесь, маркиз. У вас нет здесь трех ваших телохранителей, и я не боюсь получить от вас удар шпаги в спину.

И Латиль вынул шпагу и поднял ее острие на уровень глаз своего противника.

Отступать было некуда. Портшезы были окружены любопытными. К тому же, как мы говорили, маркиз Пизани был храбр; он тоже вынул свою шпагу. Зрители не видели самих сражающихся, ибо открыты были лишь дверцы, приходившиеся друг против друга. Видны были только клинки: они появлялись из дверец, скрещивались и по всем правилам искусства нападали, делая финты, парировали ответными ударами, яростно погружались внутрь то одного, то другого портшеза.

Наконец, после борьбы, доставлявшей большое удовольствие зрителям и длившейся около пяти минут, из одного портшеза послышался крик, который вернее было бы назвать богохульством.

Латиль пригвоздил руку соперника к остову портшеза.

— Ну вот, — сказал Этьенн Латиль, — примите пока это как задаток, мой прекрасный маркиз, и не забудьте, что всякий раз, встречая вас, я буду делать то же.

Латиль выглядел неплохо; он доказал свою щедрость, бросив четыре пистоля на мостовую.

Маркиз Пизани был побежден и уродлив, к тому же он не дал ни одного пистоля.

Он все равно оказался бы не прав, если бы обратился к суду присутствующих.

Он принял решение.

— В особняк Рамбуйе, — сказал Пизани.

— В Шайо, — сказал Этьенн Латиль.

Прибыв в Шайо, кардинал ощутил себя примерно в таком же положении, как Атлас, уставший держать мир и переложивший его ненадолго на плечи своего приятеля Геркулеса.

Он смог перевести дух.

— Ах, — прошептал он, — я смогу сколько угодно писать стихи!

И в самом деле, Шайо было убежищем, где кардинал отдыхал от политики, занимаясь (мы не рискуем сказать "поэзией") сочинением стихов.

Расположенный в нижнем этаже кабинет, дверь которого выходила в великолепный сад с липовой аллеей, тенистой и прохладной даже в самые жаркие летние дни, был святилищем, куда он скрывался на день или на два в месяц.

В этот раз он пришел просить у него отдыха и забвения — на какое время, он этого не знал.

Первой мыслью его, когда он вошел в этот поэтический оазис, было послать за своими обычными сотрудниками — теми, кому он, точно генерал войскам, распределял работу в той великой битве мысли, что полным ходом шла в Испании, затихала, умирая, в Италии, только недавно с Шекспиром угасла в Англии и должна была с Ротру и Корнелем начаться во Франции.

Но его остановила мысль, что это уже не прежний дом в Шайо, что он уже не могущественный министр, раздающий награды, а всего лишь частное лицо, к тому же отныне обладающее невыгодным свойством компрометировать людей своей дружбой. И он решил ждать, пока старые друзья приедут к нему, но приедут без зова.

Он достал из папок план новой трагедии под названием "Мирам", что была не чем иным, как местью царствующей королеве; некоторые сцены трагедии были уже набросаны.

Кардинал де Ришелье, достаточно плохой католик, не был достаточно хорошим христианином, чтобы забывать оскорбления. Глубоко задетый этой таинственной и незаслуженной интригой, приведшей к его отставке, — интригой, в которой он считал королеву Анну одним из главных действующих лиц, — он утешался мыслью отплатить ей за зло, что она ему причинила.

Нам крайне неприятно рассказывать о тайных слабостях великого министра, но мы пишем его историю, а не панегирик ему.

Первый знак симпатии пришел к нему с той стороны, откуда он вовсе не ждал. Его камердинер Гийемо доложил, что у дверей остановился портшез, из него вышел человек, по-видимому еще не вполне оправившийся после серьезной болезни или тяжелого ранения; держась за стены, он вошел в переднюю и сел на скамью со словами: